Резник Я. Сотворение брони
Герб СССР
о проекте|карта сайта|на главную

СОВЕТСКИЙ СОЮЗ

 Как в природе, так и в государстве, легче изменить
сразу многое, чем что-то одно.

Фрэнсис Бэкон

взлет сверхдержавы

Часть пятая.
Тыл — фронту

ВОЕННЫЙ УРАЛМАШ

1

На третий день войны правительство образовало Совет по эвакуации населения и промышленности из фронтовых и угрожаемых районов.

На четвертый день, 25 июня, Политбюро ЦК приняло решение организовать на Урале и в Сибири новую базу танкостроения.

В сознании Вячеслава Александровича Малышева эти два решения слились в одно.

Он узнал о них в Свердловской области, куда прилетел ночью на 23 июня с правительственной комиссией, чтобы проверить, как уральцы начинают работать по мобилизационной военной программе. И в том, что его не вызвали в Москву на заседание правительства, не пригласили в Политбюро, где ему, ответственному за танкостроение, надлежало бы докладывать руководству партии, — даже в этом скрывалось что-то необычайно тревожное. Но еще больше о размерах трагедии на западе страны говорило Малышеву полученное вскоре задание ЦК: определить, куда эвакуировать танкостроителей трех заводов Ленинграда.

Ленинград в угрожаемой зоне?!

За время, что Малышев занимался танкостроением, он сумел сполна оценить значение Ленинграда в развитии этой едва ли не важнейшей отрасли оборонной промышленности.

Ижора — поставщик противоснарядной танковой брони и корпусов для тяжелых КВ.

Кировский — единственный в стране производитель этих богатырей.

Опытный — творец множества образцов советских танков и самоходных орудий.

И эти три завода оказались в зоне действий вражеских бомбардировщиков!

— Прежде всего доложите, — услышал Малышев по ВЧ требование ЦК, — кто заменит Ижору, кто примет ее корпусников в свою семью.

* * *

Из всех крупных предприятий, на которых побывала правительственная комиссия, Уралмаш выглядел наиболее подходящим для этой цели.

Завод располагал большими производственными площадями, мощной сталеплавильной и литейной базой, уникальными ковочными средствами. Опытный коллектив рабочих, инженеров, техников не раз решал сложные технические задачи.

Но этого было недостаточно.

Самые скромные подсчеты показали, что для организации выпуска корпусов и башен Уралмашу не хватает около трехсот станков, в том числе семьдесят радиально-сверлильных, более двухсот сварочных машин, триста пятьдесят сварщиков. Требовалось создать блок крупных термических печей, бронезаготовительный цех, закладочные стенды сварки корпусов, новую технологию, изготовить и освоить специальное оборудование и большое количество оснастки. И пожалуй, самое трудное: людям, освоившим индивидуальное производство машин с длительными циклами изготовления, перестроиться внутренне, психологически, отрешиться от вчерашних ритмов, раскачек. Прежний опыт мог стать и трамплином к овладению серийным танковым производством, и тормозом, если тот опыт не обогатить новым, не обучить небывалым на заводе профессиям сотни квалифицированных рабочих и пришедших только что на производство женщин и подростков. И все это за недели вместо лет, не прекращая изготовления металлургического оборудования и увеличивая серийное производство артиллерийских систем, тоже совершенно новое для завода.

Мобилизационный план, продуманный и утвержденный заблаговременно, предусматривал организовать на Уралмаше массовый выпуск для Красной Армии модернизированной 122-миллиметровой дивизионной гаубицы М-30.

К подготовке артиллерийского производства завод приступил незадолго до войны. В сталефасонном поставили машинную формовку и начали выпускать тонкое стальное литье. Коллективы других цехов наладили штамповку деталей, станочники и сборщики овладели своеобразной их обработкой и монтажом гаубицы. Недавно организованное артиллерийское КБ сумело в нескольких случаях заменить дефицитные цветные металлы. После изготовления опытной партии М-30 конструкторы направили в цехи чертежи для серийного производства. И все это, сделанное быстро, надежно, сказалось с первых же часов войны. Уже 23 июня уралмашевцы стали успешно выполнять программу по артиллерии.

Начнись война по прежним представлениям — Красная Армия отбрасывает агрессора, преследует его я уничтожает на его земле, — мобилизационный план Уралмаша не претерпел бы изменений. А эти первые горькие дни отступления перечеркнули все расчеты и прогнозы.

Изменились и задачи правительственной комиссии Малышева. Ее интересовала сейчас не столько проверка исполнения промышленностью мобилизационных планов, сколько неизмеримое их расширение.

«Выдержит ли Уралмаш? — думал Малышев. — Выдержат ли люди?»

Программа по артиллерии на второе полугодие предусматривала непрерывное нарастание производства — от ста пятидесяти до трехсот орудий в месяц. В связи с частыми бомбардировками Краматорского и других заводов тяжелого машиностроения ожидалось увеличение плана Уралмаша и по металлургическому оборудованию. К тому же наркоматы вооружения и боеприпасов сумели к М-30 подослать заводу еще один солидный привесок — заказ на снаряды для реактивных минометов. Да артиллерийское КБ по собственной инициативе взвалило на себя дополнительно проектирование нескольких артиллерийских систем, в их числе и новейшей 85-миллиметровой танковой пушки.

«Не надорвется ли Уралмаш, если заставить его заменить Ижору, перестроить производство в немыслимо короткие сроки?» — спрашивал себя Малышев.

Он остро ощутил давящий груз собственных и чужих упущений и ошибок. События последнего года, приближение войны к границам Советского Союза требовали увеличения мощностей танкостроения в два-три раза.

И еще недавно Малышеву казалось: наркомат и подчиненные ему предприятия немало сделали, чтобы выполнить постановления Политбюро ЦК о расширении Челябинского тракторного завода и производства на нем тяжелых танков, о привлечении Сталинградского тракторного к выпуску Т-34, об изготовлении в 1940 году на нескольких заводах шестисот тридцатьчетверок. Кое-что пошло к лучшему после тех постановлений. К лету 1941 года производственные мощности советского танкостроения в полтора раза превзошли мощности танковой промышленности Германии. Но теперь-то Малышев понимал: успокаиваться на этом нельзя было. В сороковом году в армию поступило не шестьсот Т-34, а всего сто пятнадцать. И только когда технология в Харькове была окончательно налажена и Сталинградский тракторный весной сорок первого года пустил свой первый танковый цех, — только тогда возрос выпуск Т-34.

«Насколько обставили бы мы Германию по новым танкам, если успели бы подключить к танкостроению и Сормовский судостроительный, и ЧТЗ, и Уралмаш, если не искали бы пути полегче, поглаже...»

В конце лета сорокового года наркомат направил группу специалистов на Урал выискивать небольшие предприятия, которые можно было бы без реконструкции приспособить для производства танковых корпусов, лишь частично пополнив оборудованием. Отобрали четыре малых завода — все вместе они наполовину не заменят цех броневых корпусов Ижоры. «Нет, это по плечу одному Уралмашу, — думал сейчас нарком. — Только б не надорвался от сверхнагрузок...»

Возвращаясь по нескольку раз в основные цехи, советуясь с руководителями завода, с инженерами и рабочими, выискивая вместе с ними малейшие резервы, Малышев не переставал упрекать себя: «Если б начали перестройку цеха металлоконструкций полгода назад, здесь уже наладили бы резку, а в прессовом — правку брони. И термические печи стояли бы уже на закалке... Ты виноват — запоздал. Забыл о ночном совещании у Серго в тридцать четвертом. Не случайно он вызвал тогда людей с Уралмаша, Челябинского тракторного. До войны еще неблизко было, а ЦК, правительство принимали экстренные меры для перевооружения войск, и Серго ориентировал нас всех на тяжелейшую войну, предвидел роль уральских гигантов. Он предвидел, а ты упустил. И к совету Кошкина не прислушался...»

...Это было в Занках, незадолго до смерти Михаила Ильича. В день приезда Малышева больному было полегче, он вышел на веранду лесного домика, сел в плетеное кресло напротив наркома и, волнуясь, как всегда, когда говорил о тридцатьчетверке, спрашивал: почему единственный завод занимается машиной? Малышев обнадеживал: строящийся на Сталинградском тракторном танковый цех будет готов к марту; наркомат думает через год-полтора частично загрузить тридцатьчетверками Сормовский судостроительный и Ленинградский опытный, возможно, и Кировский завод. Он надеялся, что это успокоит конструктора, а тот придвинулся к Малышеву и зашептал: «Через полтора года?.. Ленинград?.. Он же возле границы, Вячеслав Александрович!»

Кошкин не утверждал — спрашивал, просил подумать, можно ли продолжать концентрировать танкостроение на западе и юго-западе страны. Спрашивал, бледнея от волнения, нельзя ли ускорить строительство восточной базы танкостроения, приобщить к выпуску Т-34 гиганты, построенные в годы пятилеток на Урале, Волге, в Сибири. «Они далеки от границы... На них бы опереться...» — просил хриплым, прерывающимся голосом Михаил Ильич.

«Разве ты, нарком, не обязан был прислушаться к мысли умирающего конструктора?..»

2

Однако противоречия между Главным бронетанковым управлением и Наркоматом среднего машиностроения обострялись. Наркомат настаивал на серийном выпуске Т-34 с тем расчетом, чтобы затем постоянно совершенствовать машину, повышать ее гарантийный срок службы. А ГБТУ требовало прекратить производство нового танка и перейти на выпуск БТ-7М. За несколько суток до начала войны Максарева вызвали в Москву, где он увидел подписанный Куликом позорный акт: «Остановить производство Т-34 и начать изготавливать БТ-7М с торсионной подвеской и штампованной башней».

На рассвете 22 июня Максарев собрался выехать в Харьков. Но известие о вероломном нападении гитлеровских войск заставило его позвонить с вокзала Малышеву. Помощник наркома посоветовал:

— Срочно приезжайте в наркомат. Вячеслав Александрович скоро будет. Вы наверняка понадобитесь...

Разговор с наркомом был кратким, не оставлявшим места сомнениям.

— Немедленно возвращайтесь на завод. Никаких БТ-7М. Никаких модернизаций Т-34, задерживающих серийный выпуск машин. План — двести пятьдесят танков в месяц уже в июле. Считайте это не моим приказом, а... постановлением Совнаркома. Для его выполнения вооружим вас. — Он протянул мандат СНК СССР, на котором стоял номер — первый (счет с начала войны), — О помощи заводу мы позаботимся.

...Танкостроители встретили весть о начале войны на учениях по местной ПВО. И тут же от них посыпались заявления в военкоматы с просьбой зачислить их добровольцами в Красную Армию. За короткое время число рабочих на предприятии сократилось почти наполовину.

Однако отстаивать Родину надо было не только на фронте. По мобилизационному плану производство танков предполагалось значительно увеличить. В связи с этим вся гражданская продукция должна была быть свернута, и цехи, выпускавшие ее, переключены на производство боевых машин.

В эти дни на предприятие возвратились десятки пенсионеров. Только 23 июня на завод пришли свыше ста женщин. А в июле в коллектив влились более тысячи учеников ремесленных училищ, которые начали работать слесарями, токарями и литейщиками.

Уже в августе завод выпустил основной продукции в два с половиной раза больше, чем в мае 1941 года!

Когда начались налеты вражеской авиации, стали выводить людей из цехов в укрытия. Но по инициативе коммунистов рабочие собрания решили: продолжать работать во время налетов и в укрытия не прятаться, поскольку это отрицательно сказывается на выпуске танков. Партком постановил: во время налетов и бомбежек весь руководящий состав заводоуправления, парткома и завкома профсоюза должен находиться в цехах, среди рабочих.

Максарев был закреплен за механосборочным цехом и по сигналу тревоги отправился туда. Гремели выстрелы зениток, слышались разрывы бомб, но рабочие, мастера, все цеховые службы находились на местах и спокойно продолжали свое дело.

На завод пришел приказ: передать техническую документацию по танку Т-34 заводам — Сталинградскому тракторному и горьковскому «Красное Сормово». В тот же день дубликаты синек, кальки чертежей были отправлены самолетами в Горький и Сталинград. Туда же отправились бригады конструкторов и технологов для оказания помощи в налаживании производства. Вскоре был откомандирован в Челябинск и главный инженер С. Н. Махонин. Ему предстояло участвовать в развертывании на ЧТЗ производства тяжелых танков KB, а затем и Т-34.

До начала Великой Отечественной войны было выпущено всего немногим более тысячи тридцатьчетверок, да и те еще плохо освоены армией. Чтобы как-то помочь делу, дирекция завода стала направлять на фронт вместе с партиями танков своих специалистов. В частности, водители-испытатели Н. Радутный, В. Панасовский, Ф. Захарченко и С. Корольков участвовали в ряде боев, хорошо показали себя и за образцовое выполнение заданий командования были удостоены государственных наград. А вернувшись на завод, они рассказали о том, как ведет себя Т-34 в бою, какие дефекты и недостатки выявились. Конструкторы на основе этих сведений принимали срочные меры для улучшения отдельных узлов машины.

С каждым месяцем завод увеличивал выпуск танков. Люди работали с таким энтузиазмом, что подгонять никого не приходилось. Все понимали — фронту нужны тридцатьчетверки.

...Враг все ближе подходил к городу. В середине сентября началась эвакуация предприятий. Было принято решение и о переброске танкостроителей. На завод приехал уполномоченный Государственного Комитета Обороны А. Н. Косыгин. Он умело организовал демонтаж и погрузку оборудования на железнодорожные составы. Перебазироваться предстояло на Урал.

С первым эшелоном в тыл были отправлены конструкторы и технологи, а также самое ценное оборудование танковых цехов. Дирекция решила, что при таком порядке эвакуации на месте можно будет в более короткий срок организовать новое производство. Этот план в дальнейшем оправдал себя.

В середине октября на Урал ушел последний эшелон. На заводе остались лишь военные, которые подорвали железнодорожные пути, вывели из строя мартены, вагранки, электростанцию...

Тернистый путь вел на восток, к далекому Уралу. Почти неотступно преследовали эшелоны вражеские «юнкерсы», бомбили и днем и ночью. Однако на станциях выпадало иногда затишье. Вышли как-то работники на перрон небольшой станции и слышат, как из репродуктора доносится голос диктора, читающего указ о награждении группы передовиков их завода орденами. Среди награжденных за образцовое выполнение задания правительства по выпуску танков оказались В. Ф. Захаров, Ю. Е. Максарев, А. А. Морозов и другие.

В этот город эшелон прибыл ночью. Над городом висело огромное зарево. Харьковчанам странным казалось, что это не зарево пожаров после бомбежки, а всего-навсего металлургический завод сливает в отвал доменный шлак.

Уральский крупный завод, куда прибыли эвакуированные, был одним из первенцев второй пятилетки. Имел большое количество площадей, квалифицированных рабочих и сравнительно хороший жилой поселок. Но для вновь прибывших места не хватало, и пришлось срочно строить бараки и землянки. А на дворе стояла уже суровая уральская зима...

ВОЗВРАЩЕНИЕ

1

Ночью, накануне захвата города немцами, успел уйти на восток последний, сорок первый заводской эшелон. На рассвете вылетел на Урал Игорь Мальгин.

За несколько часов до отправления эшелона Игорь передал танкистам, сражавшимся на подступах к городу, восемь отремонтированных танков. Среди них и свою тридцатьчетверку — она оказалась последней в полку Жезлова.

...Больше месяца пробивались они из окружения. Кончались боеприпасы, вражеские бомбы и снаряды разнесли в щепы ремонтные летучки с запасными частями. Заправлялись дизельным топливом с подбитых машин, но восстанавливать подбитые танки стало негде и нечем.

Фашистам они не доставались. Жезловцы буксировали их до ближних оврагов, сбрасывали в заросли, закапывали в землю, топили в реках, болотах, заранее снимая с корпусов и башен уцелевшие приборы и вооружение, двигатели и коробки скоростей, чтобы ни одна частица тридцатьчетверки но попала к конструкторам Круппа и Флика, не стала для них образцом. Конечно, жезловцы понимали: в такой гигантской битве враг рано или поздно захватит машину, но пусть это случится не в их полку и как можно позже.

Когда от полка осталось меньше роты людей и последний боеспособный танк Мальгина, а вражеское кольцо сжималось все туже, Жезлов приказал Игорю прикрыть отход. Танк должен был любой ценой задержать врага, затем обогнуть болото и выйти к реке, где будут ждать жезловцы, если удастся прорваться.

Бой затянулся дотемна. Фашистские автоматчики были задержаны, понеся потери, но и Мальгин потерял свой экипаж: заряжающий и стрелок были убиты, когда вылезли заменить трак у порванной гусеницы. А ночью, обойдя топь, Игорь никого не нашел на условленном месте...

Отчаяние охватило его. «Один... Один среди врагов, и не на что больше надеяться. — Но тут же он оборвал себя: — Неправда, ты не один! С тобой тридцатьчетверка — значит, не один!..»

Двое суток он двигался ночами на восток — лесными проселками, полями, обходя села. На третью ночь, когда горючего оставалось всего километров на двадцать, Игорь услышал близкую канонаду...

* * *

На заводе, куда вскоре по железной дороге доставили тридцатьчетверку, поразились ее многочисленным ранам и обрадовались ее живучести. Игоря расспрашивали, поздравляли, а ему было не до поздравлений. Дома ждало письмо от Гали, разом погасившее радость:

«Родной мой! Верю, назло всему верю, что ты вернешься. Живу этим, шепчу по ночам твое имя... А кругом горе и смерть.

У меня, Игорек, дела неважные. Приехала, чтобы увезти маму и бабушку из Днепродзержинска, — и вот застряла. Бабушка совсем плоха, не встает, мама без нее не тронется с места, а я, конечно, ни их, ни тяжело раненных красноармейцев, к которым приставлена в больнице, не покину. В каждом бойце вижу тебя, за каждого боюсь, как за тебя, чтобы его, беспомощного, не захватили фашисты. Третий день, как ведут артиллерийский обстрел города, кажется, вот-вот ворвутся...

А может, страхи мои преувеличены, может, погонят фашистов назад и я найду тебя в нашей комнате на Палисадной? Если бы так...

Люблю тебя. Галя».

Днепродзержинск уже три недели в руках немцев. Значит, или не успела эвакуироваться, или...

Игорь не стал долго раздумывать — пошел в военкомат.

Но там развели руками:

— Броня у вас, товарищ Мальгин.

— Да я только что с фронта! Воевал с первого дня.

— Не имеет значения. Вот если директор ваш даст разрешение — другое дело...

С Максаревым разговор был короткий:

— Я танкист — мне воевать положено!

— А новые машины на Урале испытывать господу богу?! И так сколько испытателей на фронт ушло, с кем танки будем выпускать?

Игорь продолжал настаивать:

— Люди смерть принимают, а я должен удирать в тыл?..

— Удирать?! — возмутился Максарев. — Получается, мы трусы, потому уезжаем, а ты, святой, остаешься!

И не заметили, как из темноты вынырнул на едва освещенную погрузочную площадку нарком Малышев, прилетевший поздно вечером на завод.

Нарком был взвинчен и крут в ту ночь. Проверяя ход погрузки, обнаружил оставленный в пакгаузе ящик с инструментом и не пожелал выслушать объяснение директора, что инструмент старый, приготовленный на переплав, и взят с завода по недоразумению, дал нагоняй. Но сейчас дело куда серьезней: человек не подчиняется приказу, как бы Малышев сгоряча не подвел его под военный трибунал...

— От эвакуации отказывается?.. Не под немцем ли оставаться решил?.. — по-своему понял нарком возмущение директора.

— Нет-нет, товарищ нарком! — кинулся на выручку Максарев. — Это наш лучший испытатель, Мальгин. Воевал с первого часа войны в полку Жезлова. Из окружения разбитую тридцатьчетверку на завод привел... Тошно ему — любимая в оккупации, потому и в бой рвется...

Не назови Максарев фамилии, вряд ли нарком узнал бы в измотанном, отощавшем человеке того круглолицего, могучего богатыря, который вместе с главным конструктором Кошкиным показывал правительству опытные Т-34. «Неужели правда сумел спасти танк?!»

— Жезлов сказал: ни одной машины в полку не осталось...

— Живой?! Вы его видели, товарищ нарком?

И Мальгин услышал, что Жезлов с двумя десятками бойцов и полковым знаменем пробился-таки из окружения и только что назначен командиром танковой бригады.

Не терпелось узнать, вступила ли бригада в бой, хотелось упросить наркома отпустить его к Жезлову, но Малышев уже расспрашивал, сколько километров от границы прошла его тридцатьчетверка, как долго дралась с врагом в одиночестве.

— Такого испытания другой тип танка не выдержал бы, — раздумчиво проговорил Малышев. — Спасибо. Вы укрепили в нас веру в машину Кошкина. Т-34 надо выпускать как можно больше — это спасет... Напрасно вы думаете, товарищ Мальгин, что бить врага можно только на фронте.

Но нарком чувствовал: человек этот все равно не перестанет рваться на фронт, если не взвалить на него тяжесть, равную той, что сгибала его плечи там, в огненной круговерти боев.

— Вы полетите со мной на Уралмаш. Там теперь не менее жарко, чем в боях.

Максарев оторопел:

— Мальгин остался единственным испытателем. Кто будет на Урале испытывать наши машины?..

Малышев пообещал вернуть Мальгина, как только завод подготовит к испытаниям хотя бы один танк.

2

Не случайно Малышев уделял Уралмашу больше внимания, чем двум другим будущим танкоградам.

При всей сложности перехода Челябинского тракторного и Уральского транспортного завода с мирных машин на военные этим предприятиям, имевшим хорошо налаженное поточное производство, было куда легче, чем Уралмашу. На транспортном в предвоенный год широко применялась массовая сварка крупных узлов; здесь впервые испытывалась в заводских условиях патоновская сварка, она и позволила позднее создать базу для выпуска танков в небывалых размерах. А Уралмашу было все внове — ему пришлось одолеть пропасть, отделяющую машины-гиганты от серийных танков. Цикл производства блюминга или оборудования для доменной печи составлял годы, цикл производства танка при налаженном ритме — дни.

И еще одно преимущество имели двое по сравнению с третьим: челябинцам снизили программу по тракторам, транспортников освободили от производства машин. А Уралмаш, оставшись единственным заводом тяжелого машиностроения, продолжал выпускать оборудование для черной металлургии сверх серийных заказов по артиллерии и танкам.

Немного обидно было Игорю за Уралмаш: заводу предназначалась роль поставщика узлов и агрегатов — пусть главных, без которых немыслим танк, но все же не всей машины. Разве не имеет Уралмаш талантливых инженеров, рабочих, чтобы сделать полностью танк?! И еще досаднее стало, когда Игорь узнал: корпуса и башни производятся не для «быстрой ласточки», как Жезлов назвал Т-34, а для тяжелого танка КВ. Конечно, и KB нужен фронту, но Мальгину легче было бы примириться с вынужденным пребыванием в тылу, если бы он участвовал в выпуске любимых тридцатьчетверок.

Из аэропорта Малышев заехал в областной комитет партии, а Игоря машина доставила к механосборочному цеху Уралмаша. Обойдя бетонный корпус, вытянутый с востока на запад, Мальгин вошел в раскрытую калитку ворот и повернул к пролетам, где восемь лет назад бригада Толи Федорова собирала пневматическую пушку Брозиуса, а он с Куртом Вейгандом — скиповую лебедку, первые машины Уралмаша.

Петляя между незнакомыми деталями — и узлами, Игорь вышел на площадку одного из пролетов. Вспомнил, как весной тридцать третьего года вот на этом самом месте взгромоздили на кузов трехтонки пушку Брозиуса и поехали с ней на первомайскую демонстрацию. Что-то похожее на ту пушку, только габаритами значительно больше, заметил он вблизи, а среди монтажников возле машины — высоченного Николая Плосконоса.

— Или я обознался, или... Ты?.. Игорь?.. Конечно, Игорь! — Плесконос обхватил его своими ручищами. — Что же тебя споловинило? Какие черти, на каком адовом стане сплющили? — гудел бас, осиливая даже трещотку пневматических молотков. — Откуда явился-то?

Мальгин коротко рассказал — верное, прокричал в Николаево ухо — о своем житье-бытье.

— Попался вот под руку наркому... Поработаешь, говорит, пока на сборке танков, молодежь поучишь. Ну и чтоб народу рассказывал, как танки на фронте нужны.

Плосконос сыпал вопросами и тут же обрывал ответы Игоря. Напряженная работа нескольких бригад монтажников не позволяла ему отвлекаться, но как не показать Игорю машины, которыми по мирному плану на сорок первый год должен был заниматься весь сборочный цех, а с июля загрузили единственный его пролет!

— Правда, любопытная пушечка? — перехватил он взгляд Игоря. — Электрическая, в несколько раз мощнее Брозиуса, на всех новых домнах работает...

Плесконос поднялся с гостем на высокую монтажную площадку. Отсюда обозревались пролеты сборочных цехов, бронекорпусного и башенного, расположенных в западной части здания, и первый механический в шести пролетах — в восточной части. А рядом новый цех, втиснувший две линии фрезерных, токарных, карусельных станков в одну половину седьмого пролета. За станками стояли подростки.

— Четырнадцатилетние... Тощие... — произнес Николай. — И для них вахта тоже двенадцать часов.

В конце пролета первого механического стрела крана осторожно опускала на платформу гигантский вал. Игорь залюбовался могучим серебристым телом, в котором отражалось, как в зеркале, множество станков. Вал, снижаясь, мерно покачивался над платформой, а Плесконос рассказывал, как рабочие трех цехов, невероятно загруженные оборонными заказами, отлили по просьбе магнитогорцев шестидесятитонную глыбищу, закалили ее в термических печах, содрали с нее на станках семь шкур, чтобы получился этот красавец в полусотню тонн.

— Для нашенского блюминга валочек... — продолжал Плесконос, вспоминая конец тридцатых годов, когда здесь, в механосборочном, создавался первый уралмашевский блюминг. Тот, с которым он встретился недавно на Магнитке, куда был послан с заданием ускорить отгрузку броневого листа.

Побывал он там и в мартеновском цехе, где тоже работало уралмашевское оборудование, виделся со знаменитым сталеваром Алексеем Горновым, который в конце июля первым на Магнитке сварил броневую сталь. Поначалу процесс шел в двух печах. На одной варили обыкновенный углеродистый металл, на другой, специально переделанной на доводку легированными материалами, Горнов получал из металла-«полуфабриката» высококачественную сталь для броневых листов. Этот дуплекс-процесс был малопроизводителен, и группа специалистов комбината — среди них и те, которые со времен Серго вместе с Горновым и академиком Бардиным искали пути получения броневой стали в обычных большегрузных печах, — продолжила исследование. Прошло несколько недель, и впервые в мировой практике Алексей Горнов провел опытную плавку от завалки до выпуска на одной двухсоттонной печи. Полученная броневая сталь отвечала самым высоким требованиям танкового производства.

Но где ее катать?

Из Мариуполя в Магнитогорск вышел броневой стан — когда дойдет?.. А дойдет — значит, надо строить специальный цех, потом монтировать в нем стан — сколько месяцев будет потеряно, а фронт требует танки немедленно.

Механик Магнитогорского комбината Рыженко предложил изготовлять броневой лист на уралмашевском блюминге.

— Боялись, доказывали: ни один блюминг в мире такого не выдержит, произойдет катастрофа. А наш взял да выдержал!

Плесконос говорил о блюминге, оказавшемся сильнее, надежнее немецкого «Демага», о металлургах Кузнецка и Новотагильского завода, освоивших одновременно с магнитогорцами на большегрузных печах броневые марки стали, и Игорь еще пронзительнее ощутил значение Урало-Кузбасса в спасении Родины. Не от других слышал — своими глазами видел он раздавленную вермахтом, погасшую угольно-металлургическую базу на юго-западе страны. Листовки Геббельса, попадавшиеся Игорю в оккупированных областях, вещали: «Русский колосс лишился рук и ног, ничто не способно спасти его от полного уничтожения». Игорь не хотел, не мог этому верить, но временами в душу закрадывались сомнения: возможно ли будет за короткий срок восполнить потери угля, руды, металла и машин юга и запада? Он хорошо знал Уралмаш первой пятилетки, когда уральцы, только начинали овладевать зарубежным оборудованием, и ему нелегко было представить себе, как возмужала молодая индустрия Урала за те почти восемь лет, что он находился вдалеке от родного края.

Впервые силища Урала и Сибири крупно, в истинном масштабе, стала возникать перед ним в часы полета с Малышевым вдоль Каменного Пояса в Свердловск. Должно быть выверяя на попутчиках свои мысли, нарком заговорил о нераскрытых резервах Урала, о величайшей роли, которую он сыграет в восстановлении и росте танкового могущества Красной Армии, в подготовке неблизкой, но несомненной победы Советского Союза над гитлеровской Германией. Да, польза эвакуации безусловна — много оборудования, рабочих и инженерных кадров будет спасено, люди станут трудиться для разгрома врага. Но не стронешь же с места домны и коксовые батареи, мартеновские печи и шахты, плотину Днепрогэса, запасы криворожской руды и никопольского марганца — их не погрузишь в вагоны, не вывезешь на восток. Их в состоянии заменить, их уже в значительной мере заменяет Урало-Кузбасс с его сокровищами недр и людей.

Неоспоримость выводов наркома Игорь еще глубже ощутил здесь, на Уралмаше, на участке Плосконоса, продолжавшем выпускать в объеме всей прежней сборки металлургическое и горное оборудование для новых мощностей того же Урало-Кузнецкого комплекса.

3

Значительно хуже, чем с металлургическим оборудованием, обстояло дело с выпуском бронекорпусов.

Игорь обошел три широких пролета — основные участки бронекорпусной сборки. Хорошо знакомый с таким производством на Юге, где оно развивалось и совершенствовалось десять лет, он сумел оценить все сделанное здесь менее чем за два месяца. Какого труда потребовали одни только закладочные стенды для сборки днища, крыши, башни, стенды под сварку и для окончательной сборки корпуса! И в этом, и во многом другом Мальгин ощущал острый ум, хватку, ищущий характер уралмашевцев. Но не обошлось и без упущений.

Поразила Игоря невероятная медлительность сборки корпуса — шестьдесят часов.

— Пришлют борта — нету крыш, крыши доставили — нету днищ. Твердят: трудно металлургам освоить прокат броневой стали, а нам от этого легче?! — раздраженно говорил бригадир слесарей Колтун. Тогда, в тридцать третьем, он вместе с Игорем работал на сборке первого скипового подъемника, а сейчас, встретив Мальгина в цехе, поначалу и не узнал. Потом уж, когда разговорились, вдруг вскинулся: да это ж Игорь!..

Час остался до конца дневной смены, когда бригада Колтуна завершила сборку, подготовила корпус к сдаче мастеру ОТК. Но контролера минут сорок искали по бронекорпусному цеху, а оказался он в башенном — лясы точил в курилке.

— Тоже мне продукция — один корпус! — огрызался он, принимая работу.

Наблюдая эту наводящую на невеселые размышления сценку, Игорь подумал: не попроситься ли ему контрольным мастером на окончательную сборку?

И в самолете с Малышевым, и в этот день в цехе он уже не раз задавал себе вопрос: куда приложить свои силы? Проще было бы выбрать место, если б Уралмаш имел полное танковое производство: Игорь испытывал бы танки, учил бы молодых механиков, готовя себе смену к тому моменту, когда его вызовут на испытания первых уральских тридцатьчетверок. А здесь, где все завершается на корпусах, — что он может делать здесь?..

В Харькове механики-испытатели не отсиживались в ожидании, когда новая модель будет собрана и готовенькой попадет к ним. Михаил Ильич Кошкин приглашал механиков на совещания в КБ, вовлекал их в конкурсы на решение тех или иных конструкторских задач, и нередко предложения испытателей принимались главным конструктором. А выпадет свободный от выездов день, неделя — и механики подменяют в экспериментальном цехе заболевших слесарей, мастеров, а чаще, что больше всего одобрял Михаил Ильич, — людей на контроле, на передаче готовых танков военпредам.

Контрольный мастер... Нет, только контролировать, посматривать со стороны, — это ему не подходит. Вот если б разрешили совместить работу контрольного мастера и производственного... Разве не отвечает второй за безупречное качество сборки? А почему не принимать работу у своих подчиненных, и не только окончательную, как сейчас контролер, но и промежуточную, пооперационную, да отдельно у газорезчиков, сварщиков, слесарей. При такой организации и ответственность за качество вырастет. Этими мыслями Игорь поделился с Колтуном, когда вместе уходили с участка.

— Как считаешь, пойдет такое дело?

— Я — за. Думаю, и Федоров поддержал бы...

— Почему «бы»? — Игорь знал, что Анатолий Федоров, которого помнил еще совсем молодым пареньком, — теперь начальник сборочного цеха, хотя самого его пока не видел. — Заболел, что ли?

— Хуже...

И Колтун поведал историю, поначалу показавшуюся Игорю неправдоподобной.

В отсутствие Малышева на завод приехал представитель наркомата. Вознамерившись «подхлестнуть отстающие звенья», явился к Федорову в полночь самых скверных суток.

— При мне дело было, — рассказывал Колтун. — Спрашивает он Анатолия: «Сколько корпусов отправил заказчику? Сколько в заделе на завтра?» Видит же — на предварительной сборке и сварочном участке всего три корпуса, да и те не скомплектованные до конца металлом, а все равно ругается: «Если на следующие сутки график сорвешь, Федоров, кротом будешь землю рыть». Сказал и сделал: назавтра у нас на глазах отправил Анатолия землю копать на торфоразработках...

— Сегодня же расскажу Малышеву! — возмутился Игорь. — Велел вечером явиться, сказать о впечатлениях. Вот я и скажу... Живо пропишет тому за самоуправство!

— Да тут уже без тебя разбираются. Директор, говорят, в обком обратился. Обещают вроде вернуть нашего Анатолия.

Некоторое время шагали молча.

— Я же хотел идти к бате, — напомнил Игорь. — Третий час, понимаешь, хожу-брожу, а его так и не поймаю. Неуловимый старикан...

— Вон там Влас Никитич. — Колтун показал на фанерную будку мастера. И глухо добавил: — Не спрашивай его только о Борисе и Гене... На той неделе похоронку получил — одну на двоих. Сгорели в танке оба твоих двоюродных братана...

ТЫСЯЧА ПРОЦЕНТОВ

...В марте токарь Николай Васильевич Иванов на этой же детали с трудом выполнял одну норму. В следующие месяцы производительность выросла незначительно. Война подхлестнула токаря. Он усовершенствовал резцы — один из них приспособил для нескольких переходов, вносил изменения не только в заточку, но и в конфигурацию. И результатом был рекорд 25 июня. Вместо прежних 15–20 деталей Иванов дал за смену 60. За июль он выполнил программу на 250 процентов. За август — 280.

8 сентября вечером Николай Васильевич попросил старшего мастера приготовить ему на следующий день как можно больше деталей. 9 сентября Иванов пришел в цех задолго до гудка. Накануне он приготовил инструмент, заточил его по своему методу.

Без торопливости и суеты работал токарь, но результат оказался небывалым: за 8 часов Иванов выполнил норму на 1040 процентов. Через три дня снова дал за смену 10 норм.

Установив рекорд, Николай Васильевич попросил мастера Трефилова увеличить норму выработки на его детали.

За тяжелое машиностроение, 1941, 17 сент.

ГИГАНТЫ ТАНКОСТРОЕНИЯ

В течение четырех последних месяцев 1941 г. в Поволжье и особенно на Урале на основе перемещенных и некоторых вновь созданных предприятий были развернуты 8 танковых, 6 корпусных и 3 дизельных завода. На базе Челябинского тракторного завода вырос мощный танкостроительный комбинат... На «заводе заводов» Уралмаше, где раньше создавались главным образом уникальные крупногабаритные машины, началось серийное производство корпусов в башен для тяжелых танков КВ. Группа заводов во главе со Сталинградским тракторным образовала важную комплексную базу танкостроения в Поволжье. Одновременно было решено создать на Урале новую производственную базу для дизелестроения...

В связи с расширением производства танков в сентябре было принято решение выделить танкостроение из наркомата среднего машиностроения и образовать наркомат танковой промышленности во главе с В. А. Малышевым.

История второй мировой войны, т. 4, с. 149.

ГКО НЕПРЕКЛОНЕН

1

Правительство потребовало: осуществлять перестройку производства на Уралмаше одновременно с выпуском в августе 25 бронекорпусов, в сентябре — 75. Броневым листом завод должны были обеспечивать Магнитка и Кузнецкий комбинат, но тем требовалось время для освоения новых видов проката, и Уралмаш не получил ни одного полного комплекта заготовок ни в июле, ни в первой половине августа.

Бронезаготовительный цех бездействовал. Лист стал поступать малыми долями с 15 августа. И лишь к середине сентября, когда последним из ста корпусов в счет двухмесячной программы полагалось уже находиться на монтаже, Уралмаш получил часть полагающегося ему комплектного металла.

На резке, правке, закалке брони, на монтаже, сварке, на участке расточных станков и окончательной сборке начался штурм. Рассчитывали наконец войти в график, дать к концу месяца если не все семьдесят пять корпусов из сентябрьской программы, что было уже невозможно, то уж полсотни непременно. И вдруг сообщение: немцы захватили район, откуда поступал карбид кальция — исходный продукт для получения ацетилена; запасы карбида в Свердловске на исходе. Ждать ацетилена для резки брони неоткуда, а с окончательной сборки ушел лишь девятнадцатый корпус из двухмесячною плана в сто корпусов...

В эти кризисные дни поступила телеграмма Государственного Комитета Обороны.

Под вечер 17 сентября директор и парторг Центрального Комитета партии на заводе вызвали членов парткома и секретарей цеховых парторганизаций, начальников отделов и ведущих технологов бронекорпусного производства.

Входя в кабинет, все замолкали. Одного взгляда на землисто-серые, сумрачные, как осенний дождь за окном, лица директора и парторга было достаточно, чтобы понять: что-то произошло. Только главный механик, кажется, ничего не понял. Невысокий, подвижный, мальчишистый, он, первым оказавшись возле начальства, с ходу начал говорить, чего ему не хватает для монтажа прессов. Но парторг оборвал его нетерпеливым движением руки с бланком правительственной телеграммы и попросил всех подойти поближе.

— Поступила телеграмма ГКО руководителям завода. Через минуту возле письменного стола образовался плотный людской полукруг.

— «Уралмаш, — начал читать парторг, — срывает программу производства бронекорпусов и башен...»

Темно-русая, редеющая с макушки голова директора опустилась, ссутулилась спина. За этот час он уже не раз перечитывал с парторгом телеграмму, но громко произнесенное перед многими людьми слово «срывает» словно плеснуло ему в глаза кипятком. «А сумел бы кто из брони на двадцать корпусов собрать сто? — спросил директор самого себя. — Начальник главка все ставит в пример Ижорский завод, вот там, дескать, ритмичность и порядок. Но на Ижоре работал свой броневой стан — какой хочешь лист получай. А тут дожидайся неделями брони, может быть, погруженной только что за тысячи километров от Свердловска, а может быть, еще и не прокатанной... Как назло. Малышев носится сейчас на самолете по Южному Уралу, Сибири, Поволжью — не дозвонишься ему. Хорошо еще, что успели сообщить о снятии Федорова и нарком отменил приказ начальника главка».

Скользнув по людскому полукругу, взгляд директора задержался на технологе Василии Декабреве. Тонкие, длинные пальцы прижимали ко рту платок, чтобы усмирить кашель, не дать никому увидеть брызнувшую на губы кровь. «Скрывает от всех, от самого себя хотел бы скрыть обострившуюся чахотку. В больницу лечь — может, удалось бы подлечить, а он нeдeлями не уходит из цеха».

Когда Уралмаш получил задание начать производство корпусов и башен, всех обеспокоила нехватка станков. Одни подсчитали, что для обработки танковых узлов и деталей потребуется дополнительно триста станков, другие — семьсот, а негде было взять и десятка.

Старшему инженеру-технологу Василию Декабреву поручили подсчитать мощности механического цеха.

Истерзанный туберкулезом человек днем и ночью искал и находил решения, казалось, неразрешимых проблем.

Двойные продольно-фрезерные станки имели по четыре суппорта, а работал только один. Декабрев предложил снять с продольно-фрезерных все свободные суппорты и применить как расточные станки. Вместе с Власом Никитичем он сделал из четырех станков шестнадцать!

«Так что же, и Декабрев срывает? — мелькнуло у директора. Но тут же он оборвал себя: — Пытаешься оправдываться, а фронту от этого легче?! Немецкие танки прут к Москве, а где броня, которая их остановит?..»

И словно в ответ на эти мысли, парторг прочел следующую фразу телеграммы:

— «Требуем обеспечить выполнение плана производства бронекорпусов и башен, в противном случае будете держать ответ».

Парторг сделал короткую паузу, бросив взгляд на директора. Хорошо, что он не знает о звонке из Москвы...

Прошлой ночью парторгу позвонил работник ЦК партии, занимающийся танковой промышленностью:

«Нам необходимо знать мнение парткома: в состоянии ли директор вывести завод из прорыва по выпуску бронекорпусов и башен? Начальник главка предлагает послать на его место директора Ижорского завода. Ответа жду как можно быстрее».

Ждать не нужно было. О предложении начальника главка стало известно секретарю обкома партии, и накануне с его участием совещались члены парткома. Вывод был единодушным: нельзя снимать, тем более в дни сложнейшей перестройки, талантливого инженера, дальновидного руководителя, до тонкости знающего завод и его проблемы, быстро, образцово организовавшего на Уралмаше новое артиллерийское производство. Нельзя снимать глубоко партийного человека, осознающего свои ошибки и способного их исправить. Смена директора в такой момент вызовет беспокойство командного состава и может иметь опасные для завода последствия.

Работник ЦК обещал передать руководству мнение парткома. «Но телеграмма! Похоже, наше мнение не дошло... Или с ним не согласились...»

Напряжение несколько ослабила концовка телеграммы:

— «Надеемся, что коллектив орденоносного Уралмашзавода под Вашим руководством успешно справится с заданием Государственного Комитета Обороны».

Люди облегченно вздохнули.

— Прошу каждого подумать, что заставило написать резкие, неприятные для нас слова, — сказал парторг. — Прошу понять их справедливость и оценить эту заключительную фразу как великое доверие к командирам и рабочим завода. Работайте уверенно. Кто честно трудится — у того и волос с головы не упадет.

Короткая пауза, и вопрос директора:

— Будем обсуждать?

— Все до точки ясно! — раздался звонкий голос главного механика. — Разбейся, но сделай, чтоб фронту хватало танков, — так я понимаю. Наш ответ такой: ремонтники запустят мощные прессы не восьмого, а первого октября.

Механик словно попытался снять тяжесть с души директора, и тот был ему благодарен за это, а еще больше — за прессы.

— Что же ты, Александр Леонтьич, сопротивлялся жестким срокам? Еще позавчера упорствовал.

— Так я же, Борис Глебыч, до этой телеграммы полусознательным был...

Сняв очки и старательно протирая их платком, начальник термического цеха Глебовский, щуря беззащитно-добрые глаза, стал говорить, как растет блок восемнадцати печей, за ввод которых он отвечал перед директором и парткомом наравне с начальником строительства.

— Сократить сроки пуска блока печей мы не в силах. Полностью блок должен принять броневой лист двадцать третьего октября. Однако график ввода пяти, может быть, и шести печей мы пересмотрим. Обсудим с рабочими телеграмму ГКО, и верю: каждый найдет какие-то резервы, чтобы пять или шесть печей вошли в строй семнадцатого или восемнадцатого числа. Этим термисты обеспечат заготовку под корпуса и башни октябрьской программы... И другие пускай скажут в голос, а не шепотком.

А парторгу думалось, что не следовало бы толкать сейчас людей на обязательства, раньше надо в цехах совет держать, поразмыслить. И тут он заметил взгляд начальника газогенераторной станции Родионова.

— Вы, кажется, хотите чем-то поделиться с нами, Михаил Петрович?

— Да, да, именно поделиться, потому что полная уверенность может быть после испытаний на заводской установке. Но лабораторные исследования Игоря Владимировича Геркена дают нам право надеяться: заменителем ацетилена станет пиролизный газ.

Проблема ацетилена до этой минуты казалась неразрешимой. Необходимого для его производства карбида выпускалось на Урале крайне мало: если бы и весь отдать Уралмашу, и тогда не хватило бы и на половину программы по бронекорпусам и башням. А тут — пиролизный газ! Его можно получать сколько требуется из торфяной смолы или мазута. «Это же спасение танковой программы! — загорелся надеждой директор. — Если бы только...» Но тут же навалились сомнения. Будет ли газ резать толстый броневой лист? Не в спешке ли проведены лабораторные исследования?

— Сколько времени потребуется, чтобы отработать технологию и сделать опытную установку? — обратился директор к Родионову. — Сколько и каких специалистов прислать вам завтра же?

— Технологию Игорь Владимирович заканчивает, а установку попытаемся сделать за неделю, если дадут нам опытных мастеров.

В любом другом случае главный механик отбивался бы смертельно — он же слово дал через двенадцать дней запустить прессы. А тут без лишних слов обещал, что к ночи мастера будут у Родионова.

— Мы все идем отсюда в цеха, может быть, на неделю, может, на месяц, — поднялся парторг. — Мы не покажемся по ту сторону проходной, пока задолженность фронту по бронекорпусам и башням не будет полностью погашена, пока на всех участках танкового производства график не станет непреложным. И запомним: не будет никогда на Уралмаше пораженческих настроений — трудно, но победим!

2

В первой декаде октября значительно чаще, чем в сентябре, стали приходить на Уралмаш эшелоны магнитогорского и кузнецкого металла. Установка Родионова я Геркена сумела выработать первый пиролизный газ уже не для опытов, а для работы — и толстый лист поддался его огню. Вошли в строй мощные прессы для правки брони. Поднялось настроение людей, возросла производительность труда в заготовительных цехах. Это была большая радость, но она обернулась и немалой бедой. Поток брони, увеличивающийся с каждым днем, закупорил механосборочный — единственный из всех корпусов, к которому невозможно было пристроить ни одного метра дополнительной площади.

Невероятно обострилась проблема транспортировки. Могучие 75– и 50-тонные мостовые краны, рассчитанные на переноску узлов-великанов, загружались средними и малыми танковыми деталями и по этой причине нередко выбивались из графика обслуживания основных участков производства.

Жарко приходилось в эти дни Надежде Декабревой и другим крановщицам.

Раньше что?! Все семь пролетов механосборочного — просторные, светлые и прямые, как лучи солнца, — просматривались из конца в конец на несколько сот метров от восточной до западной стены. Крановщицы чувствовали себя под прозрачным стеклянным небом крыши царевнами, оглядывающими свои владения. «Подхватывай, красавица, станину дробилки!..», «Плечико блюминга подвези!..» — ласково покрикивали-просили молодые стропали, заигрывая с поднебесными красавицами. А теперь все изменилось. Померк свет, густой маскировочной синью покрылись стекла крыши. И надо суметь рассчитать до миллиметра шаг своего крана, когда опускаешь 30-тонный корпус танка, когда передвигаешь его между тесно сдвинутыми станками: чуточку ошибешься, чего-то не уловишь глазом в дымном мареве цеха — и зацепишь углом броневой туши дефицитнейший, единственный, может быть, для важной операции станок, вместе с человеком искалечишь...

Трудней всего крановщице опускать корпус сварщикам, кантовать его, забирать сваренный. Над участком висит облако дыма и газов от сотен горящих электродов, то сизое, то охваченное фиолетовой короной. Сквозь облако прорывается ослепительный жар вольтовых дуг. Снопы искр брызжут из-под электродов, взлетают метелью золотистой мошкары. Вольтовы дуги неистовствуют и внутри корпусов, вырисовывая контуры людей в брезентовой одежде и шлемах.

Дрожат от напряжения пальцы, трудно дышать, тошнота подступает к горлу, но Надежда согласна была бы, кажется, висеть в газу над сварочным участком хоть весь день, лишь бы знать, что муж не задыхается от дыма я газа. Пусть там, на расточном участке, где работает Василий вместе с ее отцом, воздух малость почище, но все равно с его-то легкими... Увидит Надежда внизу бледное, с провалившимися щеками, лицо мужа — и полоснет сердце болью. А работа подгоняет, не дает мешкать ни секунды.

Давно ли она приносила станочникам всего один бронекорпус в смену, а теперь — поспевай только расточники! Недаром Надежда почти все время видит Васю возле расточных станков. Вместе с отцом он сделал множество приспособлений, а в последние недели разработал стендовый процесс: теперь можно будет тремя станками одновременно обрабатывать один корпус. Как именно — она и сама еще не очень представляет. Но завтра весь цех увидит новинку Васи. Ей предстоит подать корпус до начала утренней смены.

Домой Надя не пошла — хотелось увидеть мужа. Не найдя его в пролетах цеха, она поднялась на второй этаж в комнату старшего технолога.

Дверь была открыта. Декабрев за столом набрасывал какой-то эскиз и шагов жены не услышал. Надежда вгляделась в его лицо, иссушенное болезнью, и снова чувство вины охватило ее. Он не говорил ей, когда ему стало плохо, он никогда никому не жаловался, но она, жена, должна была вовремя заметить, не допустить затяжного туберкулеза — было же еще мирное время, была возможность лечиться.

«Ты себя истязаешь... В больницу не хочешь — побудь хоть немного дома, с детьми, на свежем воздухе. Пожалей себя и меня...» Но она не может ему это сказать. Он ненавидит жалость к себе и попросил ее раз и навсегда: «Об этом ни слова, о чем угодно, только не о чахотке».

Будто уловив ее мысли, Василий поднял голову:

— Надюшка, милая!.. А я и не услышал, как ты вошла... — Взяв ее за руку, подвел к столу, показал новую свою задумку — эскиз устройства для очистки воздуха от дыма и газов внутри бронекорпуса, когда электросварщики кладут вертикальные и горизонтальные швы.

Выглядел он сейчас как будто чуть получше, чем в предыдущие дни, кашель почти не мучил его, и это немного успокоило Надежду.

* * *

Жаркая, всепоглощающая работа — о ней мечтал Игорь Мальгин, придя на Уралмаш. Только работа, захватывающая целиком, без остатка, могла хоть немного приглушить боль, тревогу, тоску по Гале, по родным тридцатьчетверкам, по заводу, куда обещали его вернуть...

И он получил ее, эту работу. Предложение Игоря совместить должности производственного и контрольного мастера на сборке бронекорпусов вернувшийся в цех Федоров приветствовал и узаконил приказом. А вскоре примеру Мальгина последовали еще три мастера.

Последние дни Игорь почти не уходил из цеха. Время было расписано по минутам, кажется, вздохнуть некогда, и все равно порой наваливалась такая тоска — хоть волком вой. Вставала перед глазами Галя, тоненькая, светлая, и чудилось: кричит ему что-то, зовет на помощь... Когда становилось совсем невмоготу, Игорь, подремав пару часов на жесткой койке в красном уголке, превращенном в общежитие, шел к Василию Декабреву.

В общем-то, они никогда особенно не дружили, хотя в тридцать третьем работали рядом на сборке, а потом неожиданно стали родственниками. Но, конечно, не родственные чувства влекли сейчас Игоря к Декабреву. Притягивала железная воля этого человека, рядом с которым стыдно становилось собственной, пусть минутной, слабости. Вот и сегодня, выкроив полчаса между сменами, Мальгин наведался на расточный участок.

Ночь. Последняя, как перед боем. Только что краном отправили на завершающую сборку обработанный за двенадцать часов корпус. Завтра за такое же время станочники должны сделать три корпуса и дальше работать в том же темпе, иначе все расчеты на выпуск в октябре ста сорока бронекорпусов вылетят в трубу и новое задание Государственного Комитета Обороны будет сорвано.

Стенд и большой расточный станок придвинуты друг к другу — это теперь их постоянное место на все время, пока завод будет занят танковой программой. А два других станка, для сверления и фрезерной обдирки, будут к началу смены перенесены краном и крепиться в пазах плит основного станка. Как будто просто, когда все продумано, рассчитано, сделано, но все равно нет полной уверенности, пока не опробовано в деле...

Игорь с Василием поднялись в комнату технолога.

— Ляг поспи, — уговаривал Мальгин. — Завтра же у тебя такой денек!

— Погоди, дай малость отдышаться... — Декабрев подошел к столу, где поверх чертежей лежал «Уральский рабочий» с последней сводкой Совинформбюро: — Читал?

Игорь кивнул.

— Уже к Можайску прорвались... — Невесомая, прозрачная, с длинными, тонкими пальцами, рука Василия рывком отбросила газету. — Когда же их остановят?

— Когда дадим танки...

— Вот-вот! А мне говорят — в больницу. Да я там дня не усижу... — Василий закашлялся, отвернулся, чтобы не обрызгать Игоря, он ненавидел себя в эти минуты, кажется, не меньше, чем тех, кто тянул к горлу Москвы когти броневых клиньев.

Прокашлявшись, выпив лекарство, Василий прилег на койку. Игорь сел рядом. Глядя в восковое, изможденное лицо Декабрева, он видел его бойцом, окруженным со всех сторон, стрелком, которому остаются минуты жизни, и каждый выстрел его должен быть снайперски точен, потому что боеприпасы на исходе. «Не страшится смерти?..» — спрашивал себя Игорь. Он думал о том, что на фронте идут на врага с надеждой перехитрить, осилить, выжить, а у Василия Декабрева уже нет надежды остаться живым, он может только отсрочить неизбежный конец. Может, но не хочет отсрочек ценой пассивного ожидания. Он знает, что сгорает, но не тушит внутри себя огня, а распаляет его все больше неистовой, яростной самоотдачей...

Василий неожиданно улыбнулся мягкой, светлой улыбкой. Сказал, что, конечно, малость волнуется, как пойдет обработка корпусов, но, в общем, для него это уже прошедшее. Поднялся, достал из шкафа папку, вынул эскизы, наброски, показал Игорю.

— Это будет настоящий танковый конвейер. Мы создадим его на Уралмаше — не сразу, не быстро, но создадим! Зайди завтра вечером, надо обдумать с тобой один вариант.

Но завтрашний вечер уже был без Декабрева. К концу двенадцатичасовой вахты, когда Надежда подцепила тросами своего крана и начала поднимать со стенда третий из обработанных за день корпусов, она увидела, как он, ее Вася, внезапно покачнувшись, рухнул на каменный пол...

А в эти минуты на соседнем пролете Игорь и Колтун сдавали военпреду два готовых к отправке броневых корпуса.

ОДИН ЗА ТРОИХ

Это было в конце июня. Два фрезеровщика механического цеха отсутствовали. Один — сменщик стахановца Бессонова — не успел вернуться из отпуска, другой заболел. А работы было по горло. И фрезеровщик Бессонов стал выполнять свое задание плюс задание отсутствующих товарищей. Даже нам, мастерам, это казалось не только необычным, но и непосильным, ибо для каждого в отдельности задание было напряженное. А тут — один за троих.

— Пока не прядут сменщики, не уйду из цеха, — заявил Бессонов. — Я дам столько деталей, сколько давали три человека.

Он простоял у станка одну смену и дал 200 процентов, затем не отрываясь проработал следующую смену и тоже дал 200, наконец, остался на третью смену и снова за 8 часов, несмотря на огромную усталость, не снизил производительности. Следует добавить, что операция, которую делал Бессонов, ответственная и сложная.

За двое суток с одним двухчасовым перерывом он дал около 800 процентов нормы, полностью восполнив отсутствие двух фрезеровщиков. Качество продукции — отличное.

К концу четвертой смены появился приехавший из отпуска фрезеровщик, и лишь тогда Бессонов пошел домой.

С. ГАЛАКТИОНОВ, мастер.

За тяжелое машиностроение, 1941, 12 июля.

ЧЕТЫРЕ ДНЯ

Приказом директора завода на проектирование станка новой конструкции устанавливался чрезвычайно короткий срок, показавшийся бы в обычное время невыполнимым. Четыре дня было дано на проектирование совершенно новой машины. Четыре дня! Два месяца тому назад никто не стал бы всерьез даже и говорить о таком сроке. Но это было раньше.

Старшие конструкторы Голубков, Гущин, Мелехин продумали конструкцию узлов, и разработка рабочих чертежей на детали началась раньше, чем бумага для вычерчивания общих видов была приколота к доске. Наши стахановцы Павловский, Мелехин и Антонов превзошли самих себя. Ни одной ошибки не было обнаружено в их чертежах.

Особенно проявил себя молодой конструктор комсомолец Безкоровайный. Он внес ряд предложений, которые легли в основу проекта.

Никто не считался со временем. Работали по 12–16 часов в сутки, а Голубков, Гущин, Мелехин, Безкоровайный и Тарасов работали подряд 40 часов.

Проект был сделан в срок.

А. ВЕРНИК, конструктор.

За тяжелое машиностроение, 1941, 20 авг.

ПРИКАЗ НАРКОМА

Бригада расточников под начальством мастера Попова М. Ф. 20 сентября расточила корпус за 5 часов 30 минут вместо установленной нормы 18 часов. Опрокинув установленные нормы выработки, мастер и его бригада показали образцы стахановской работы.

Отмечая отличную работу мастера Попова и расточников Борцова и Коняхина, приказываю:

1. Премировать мастера Попова М. Ф. месячным окладом и наградить значком «Отличник социалистического соревнования наркомата».

2. Наградить расточников Борцова и Коняхина значком «Отличник социалистического соревнования наркомата» и премировать в размере месячной тарифной ставки каждого.

В. МАЛЫШЕВ, нарком.

За тяжелое машиностроение, листовка-молния № 2.

ОРГАНИЗУЕМ ФРОНТОВЫЕ БРИГАДЫ

Сознавая серьезную опасность, которая нависла над нашей великой Москвой, мы объявляем наш комсомольско-молодежный участок фронтовым.

Бойцы фронтового участка дают священную клятву красным воинам — все задания выполнять с максимальной быстротой и четкостью, давать на расточных станках по 3–4 нормы.

С сегодняшнего дня считаем себя рабочими-фронтовиками, которые обязуются, не щадя своих сил, не считаясь с усталостью и временем, выполнять любое задание для Красной Армии.

Мы вносим предложение создать в каждом цехе нашего завода фронтовые молодежные бригады, которые бы своим героическим трудом, железной дисциплиной увлекали коллектив на новые подвиги. Будем своим трудом беспощадно громить фашистских гадов.

Мастер участка комсомолец ПОПОВ. Расточники ШУКШИН, БОРЦОВ, КОНЯХИН, АНДРЕЕВ, ГАЙДАМАК.

За тяжелое машиностроение, листовка-молния № 10.

АКАДЕМИК И ТАНКОСТРОИТЕЛИ

1

Выдающийся ученый Евгений Оскарович Патон — создатель отечественной школы мостостроителей — неожиданно на шестидесятом году жизни оставляет любимую работу, прославившую его имя, и уходит в новую область техники — электросварку. Изобретенная в 1886 году в Полтаве русским инженером Николаем Николаевичем Бенардосом и примененная на практике горным инженером Николаем Гавриловичем Славяновым электросварка не получила распространения в царской России и использовалась на родине только после Октябрьской революции. Но и в двадцатых годах она оставалась недоступной областью техники — ни научных разработок, ни технологии сварки, ни мало-мальски пригодного оборудования и в помине не было.

Патон начал почти с нуля.

В двадцать девятом году он создал электросварочную лабораторию со штатом в пять человек. Постепенно в нее потянулись талантливые студенты и молодые инженеры, поверившие в перспективность новой технологии. В тридцать четвертом году лаборатория была реорганизована в Научно-исследовательский институт электросварки Академии наук Украины — первый в мире исследовательский центр, решающий сложнейшую проблему современной техники.

Первая пятилетка института Патона оказалась победной для научного коллектива, сотворившего важнейшее открытие — автоматическую скоростную сварку под флюсом. Это было не повторение прежних методов, а революционный шаг в электросварке.

Двадцатого декабря 1940 года Центральный Комитет партии и Совет Народных Комиссаров заслушали сообщение Евгения Оскаровича о скоростной сварке под слоем флюса и, отметив неоценимое теоретическое и практическое значение этого открытия, приняли специальное постановление: внедрить новейшие автоматические установки Патона на двадцати крупнейших заводах страны, возложить на академика руководство всеми практическими работами на этих предприятиях, назначив его Государственным советником при Совете Народных Комиссаров СССР.

Он вышел из зала заседаний радостный и взволнованный: осуществлялась его заветная мечта.

Патон не заметил, как вслед за ним вышел Ворошилов:

— Простите, Евгений Оскарович, мне нужно кое-что узнать у вас, зайдемте в свободную комнату.

— Пожалуйста, товарищ маршал, я к вашим услугам. Комната была маленькая, безлюдная, со старинной плюшевой мебелью. Ворошилов пригласил академика сесть рядом.

— Меня информировали об исследованиях, которые проводили ваши сотрудники на танкостроительном. Не можете ли вы сообщить о результатах?

Весной, когда правительство решило запустить Т-34 в серию, перед коллективом харьковчан возникли сложные проблемы и среди них, пожалуй, самая сложная — сварка брони. Оказалось, что легированные стали не поддаются электросварке, образуют при сварке трещины в шве и околошовной зоне. Без решения этой технической задачи массовый ускоренный выпуск танков невозможен. Кошкин и директор завода Максарев обратились к Патону с просьбой выделить группу исследователей.

Ворошилов знал об этом.

Евгений Оскарович не спешил с ответом. «Нужно ли, — думал он, — раскрывать детали сложной работы?» И решил сказать о главном.

— К сожалению, товарищ нарком, проблема осталась пока нерешенной. Никто в мире не умеет сваривать броневую сталь. Правда, мы после создания установок скоростной автоматической сварки под флюсом, кажется, немного ближе подошли к решению задачи, чем исследователи на Западе. Однако найденные нами флюсы, годные для сварки вагонов, цистерн, котлов, для брони непригодны. Мы ищем, будем продолжать поиски более совершенных флюсов и аппаратуры для сварки брони и новых технологических процессов, только это потребует массу времени. Зарубежные исследователи после своих неудач стали пессимистами: и за десять лет, говорят, результатов не добиться. А нас исследования в Харькове не обескуражили — через два-три года мы научимся сваривать броню, непременно научимся!

— Обстановка прижимает, Евгений Оскарович, напряженная международная обстановка. Прошу вас это учесть.

— Постараемся, товарищ маршал!

2

В субботний вечер 21 июня 1941 года Евгений Оскарович Патон выехал скорым поездом из Москвы на Урал. Настроение у него было редкостное — окажись он один в купе вагона, запел бы во весь голос да украинского гопака, возможно, заладил бы — как не запляшешь, когда тебе привалило такое счастье!

Накануне, в обеденный час, директор столичного издательства явился в Совнарком и поздравил академика с выходом его монографии, торжественно вручил авторский экземпляр. Патон растерялся — в первую минуту не поверил глазам своим. Но в руках была книга с его именем на переплете и названием: «Скоростная автоматическая сварка под слоем флюса»...

Ночью, включив малый свет над изголовьем и перелистывая книгу, Евгений Оскарович пытался осмыслить события минувшего полугодия. В эти месяцы он совмещал, казалось, несовместимое — поездки по заводам, руководство научной работой в Институте электросварки, непривычные для него обязанности в аппарате Совета Народных Комиссаров и еще умудрялся по утрам перед началом служебного дня выкраивать часы для завершения монографии.

Он приходил в Совнарком задолго до рассвета и в безлюдной тишине писал заключительные главы. Ему и в голову прийти не могло, что заместителю Председателя Совнаркома известны его ночные и рассветные бдения, что это он рекомендовал московскому издательству монографию, предложив директору, если книга будет одобрена редакцией, как можно быстрее сделать ее достоянием читателей.

Случай был беспрецедентный, книгу напечатали за шесть дней — ни одно научное исследование не выходило в свет за такой короткий срок.

Должно быть, не менее чем выход книги воодушевило Патона успешное внедрение в производство сварочных установок — к середине июня, как было определено правительством, на всех двадцати заводах стали пользоваться автоматической сваркой под флюсом.

Как и в тридцать девятом году, правофланговым в стране по использованию сварки оставался коллектив Уральского завода. В том году Евгений Оскарович с группой исследователей института впервые приехал на Урал. Он полюбил этот величественный завод с его широкими межцеховыми проспектами, засаженными декоративными и фруктовыми деревьями. Высокая культура производства ощущалась во всем: в чистоте пролетов, в разумной расстановке оборудования и механизмов, в четкой, слаженной работе людей на конвейере, где шла одновременно сварка и сборка транспортных машин.

«А каков он сейчас, Уральский завод?..»

Письма, которые присылал академику научный работник института, были обнадеживающими и приятными, но ему хотелось лично посмотреть, как уральцы овладели новым методом сварки под флюсом. Они находчивы, наверное, что-нибудь усовершенствовали, возможно, придется перенести их рационализаторские находки на другие заводы...

Самая короткая летняя ночь пролетела как миг. Поднялось солнце. Жаркие лучи пригрели Евгения Оскаровича, веки сомкнулись, и он заснул. Вскинулся от накаленного тревогой голоса поездного радио:

— Фашистская Германия коварно, без объявления войны, напала на нашу Родину…

* * *

Состав еще не успел подойти к платформе ближайшей железнодорожной станции, как Евгений Оскарович спрыгнул с подножки вагона и побежал с письмом в руке на привокзальную почту — письмо было адресовано в Москву на имя Председателя Совета Народных Комиссаров.

«В мои годы, — писал академик, — я уже вряд ли могу быть полезным на фронте, но у меня есть знания и опыт, и я прошу Вас использовать меня как специалиста там, где Вы найдете возможным и нужным. Родина в опасности, и я хочу свои последние силы отдать ее защите».

* * *

Правительственный Совет по эвакуации запросил Евгения Оскаровича Патона, куда он считает необходимым перевести Институт электросварки. Ответ последовал в тот же час: на Северный Урал!

Москва нашла решение Патона дальновидным, проницательным, подтверждающим подлинное гражданское мужество ученого.

3

Запад России, Украина, Белоруссия, Прибалтика тронулись таким количеством эшелонов, что, если можно было бы вытянуть их в цепь, они, наверное, опоясали бы земной шар по экватору. За три месяца в полутора миллионах вагонов эвакуировали в глубинные районы страны почти тысячу четыреста предприятий и с ними более десяти миллионов человек. Навстречу им мчались на фронт воинские эшелоны с Дальнего Востока, Сибири, Урала, Средней Азии и Поволжья. Ни одного перегона не оставалось свободным ни в азиатской, ни в европейской части страны.

Как ни пытались уполномоченные Государственного Комитета Обороны создать эшелонам танкового завода «зеленую улицу» — не получалось. По дорогам Украины «хейнкели» рвали на куски полотно железной дороги, бомбили станции, преследовали эшелоны. И все же на Урал прибыли около пяти с половиной тысяч квалифицированных танкостроителей и их семьи, 2720 единиц оборудования, 110 вагонов деталей и заготовок.

На Урале южане хлебнули горя, устанавливая станки, вгрызаясь в скалистый грунт, чтобы до больших морозов построить землянки, бараки.

Завод, куда пришли эшелоны южан, стоял пустым. Из просторных корпусов выдуло и людей, и тепло. Оборудование главного конвейера сборки и части механических цехов тронулось в глубь Средней Азии, оставляя воздвигнутые корпуса для танкового, тянувшегося с другого конца страны и еще на три четверти находившегося на колесах. И стояли, как в фантастическом сне, цехи, дожидаясь, когда опять вдохнут в них жизнь.

Рабочие-уральцы вместе с эвакуированными сгружали ящики с оборудованием с платформ, кострами оттаивали землю, чтобы закладывать фундаменты под прибывшие станки и монтировать их. Потом стали вынимать из ящиков детали высокой точности. И тут-то они узнали от новых товарищей, что подобных деталей на каждый танк требуется до двух с половиной тысяч. От такого известия многих оторопь взяла — ведь на машины, которые раньше выпускал завод, надо было в десять раз меньше деталей и узлов, не требующих сложной обработки. Да и те осваивали больше двух лет. Так сколько же времени понадобится, чтобы освоить выпуск танков!

Да и других трудностей — через край: нет пока броневых листов для корпусов и башен, да и с моторами худо (местный дизельный завод эвакуируется в Челябинск, но когда он туда прибудет, когда развернет производство и пришлет первые моторы — неизвестно). К тому же и танковые пушки с волжского завода еще не поступают...

Надежда оставалась только на людей, на их самоотверженность и инициативу. Поэтому Патон, выступая на первом собрании сотрудников института на новом месте, говорил горячо:

— Мы находимся на одном из крупнейших предприятий, вокруг нас кольцо заводов-гигантов. Теперь не время работать в «белых перчатках», в тиши кабинетов и лабораторий... Помощь заводу нужна сейчас же, ждать он не может. Нужно, засучив рукава, много трудиться на любой работе, если придется, то и мастерами, наладчиками, инструкторами в цехах. Мы должны найти свое место на этом заводе, здесь же в больших масштабах внедрить скоростную сварку...

Задание звучало сурово, как военный приказ, а приказ должен выполняться во что бы то ни стало. Между тем на пути ученых возникало немало препятствий. И главное из них — надо еще научаться сваривать броню.

Грозный и неумолимый фактор военного времени заставлял людей утраивать усилия. Днем и ночью продолжались поиски, один эксперимент сменял другой. Все брали пример со своего руководителя. Можно было только удивляться энергии и неутомимости немолодого уже ученого. Во всякую погоду, в полночь и на рассвете можно было видеть Евгения Оскаровича в цехах завода. Он принимал непосредственное участие в монтаже и освоении сварочной установки, руководил разработкой новых тем, планированием, вел большую переписку с заводами и наркоматами, выполнял массу других обязанностей.

Уверенность вдохнул в людей и нарком Малышев, прилетевший из Магнитогорска. Он привез ободряющие вести: магнитогорцы дают уже свыше тридцати марок высококачественной стали, их блюминг увеличил выпуск броневого листа в три раза. Заработал уже вывезенный из Ленинграда прокатный стан. Уралмашзавод и молодой турбомоторный завод в Свердловске обеспечат танкостроителей и пушками, и дизельными моторами для новых боевых машин.

Рассказывая эти новости, нарком вглядывался в лица окруживших его людей, стараясь уловить, как они воспринимают его слова, каков у них настрой.

— Ваш завод, который объединил крупные коллективы Урала, Украины и Москвы, может и должен стать высшей школой технического и научного опыта, я бы сказал, академией новаторства, образцом для танкостроителей всего Урала, Поволжья и Сибири. Достигнуть этого можно лишь полной отдачей сил, умения, таланта тысяч рабочих, работниц и мастеров, сотен конструкторов, инженеров и, добавлю, ученых Института электросварки, которые приехали сюда вместе с создателем и бессменным директором института Евгением Оскаровичем Патоном.

Нарком обежал глазами длинное полутемное помещение, пока не увидел лобастую снежно-белую голову академика на предпоследней скамье рядом с чернявым уральцем, инженером-сварщиком Портным.

— Наверное, не все товарищи знают, что Евгений Оскарович сам настойчиво просил направить Институт электросварки не в Уфу, куда эвакуировалось большинство институтов Академии наук Украины, а на Северный Урал. Он чувствовал, понимал, что именно вашему индустриальному краю предстоит стать главной крепостью обороны, кузницей победы Советской державы. Да и здесь... Местные власти высвободили для института приличный дом в Соцгородке, сравнительно недалеко от завода. Патон отказался, и ученые уже третий месяц трудятся в бронекорпусном и других цехах, где крайне не хватает квалифицированных сварщиков, и вместе с группой специалистов-уральцев монтируют установки скоростной автоматической сварки. Вот с кого, товарищи, брать пример...

Перед отъездом Вячеслав Александрович Малышев встретился еще раз с академиком Патоном.

— Я рад, Евгений Оскарович, что вы осели на танковом заводе. Но на вашу помощь вправо рассчитывать вся танковая промышленность.

И тут же продиктовал помощнику приказ по наркомату:

— В связи с необходимостью в ближайшее время увеличить производство при недостаточной квалификации сварщиков единственно надежным средством для выполнения программы по корпусам является применение уже зарекомендовавшей себя и проверенной на ряде заводов автоматической сварки под слоем флюса по методу академика Патона.

4

Заводские проблемы в начале войны решались трудно, но другой такой острой, сверхсложной проблемы, как сварка брони, не было на Уральском танковом.

Вскоре после приезда на Урал директор завода Максарев и академик встретились после полуночи. Поначалу поделились сообщениями с фронта, а потом заговорили о текущих делах.

— Вы, конечно, знаете, Евгений Оскарович, — напоминал Максарев, — что до декабря мы будем получать бронекорпуса с другого завода. А уж затем наладим корпусное производство у себя. Если будем ориентироваться на ручную сварку, потребуются сотни квалифицированных сварщиков. Взять же их негде. Какой выход?

Патон давно уже понял, к чему клонит директор. Потеребив кончик седого уса и по-отцовски ласково глядя на Максарева, он загудел низким голосом:

— Выход только один — внедрять скоростную сварку. На один корпус сварщик тратит примерно двадцать часов. А наш автомат выполнит ту же работу за один час да и с лучшим качеством. К тому же управлять автоматом после краткого обучения может любой подросток.

— Вот именно: в вашей сварке — спасение. Что вы успели сделать за время после приезда на Урал?

Евгений Оскарович рассказал, как трудно было первые дни с аппаратурой. Сотрудники института нашли на заводе несколько старых громоздких сварочных аппаратов. На их основе стали готовить чертежи новых. В своей мастерской изготовили два первых аппарата. Когда убедились в их преимуществах, выпустили еще двадцать подобных установок.

Чем ближе подходило время выпуска первых уральских тридцатьчетверок, тем чаще навещал Максарев академика и его сотрудников в лаборатории или главном корпусе, где совершенствовались аппараты скоростной сварки.

Академик Патон и его ученики, осваивая сварку брони, каждый раз меняли условия экспериментов: то заправляли автомат разной электродной проволокой, то засылали место сварки флюсом измененного состава, то меняли режим сварки. К верному решению шли медленно и мучительно.

НОКАУТ ГУДЕРИАНУ

1

30 сентября 2-я танковая группа генерал-полковника Гудериана, прорвав фронт южнее Брянска, устремилась на северо-восток и 3 октября овладела Орлом.

Угроза нависла над Мценском и Тулой.

Стремительное движение в оперативную глубину русских, быстрый захват Орла возродили в душе Гейнца Гудериана восхищение самим собой, своим талантом стратега, в голове которого и возникла идея обхода Москвы с юга, подхваченная высшим командованием.

Вошедшая в Орел 4-я танковая дивизия, любимица Гудериана, участница всех его походов, торжественно встречала его в захваченном городе. С командиром дивизии бароном фон Лангерманом поднялся Гудериан на T-III, стоявший на взгорке посреди плаца. Окинул улыбающимися глазами строй танкистов, поблагодарил за взятие Орла.

— Вчера началось еще одно крупное наступление. Наши боевые соседи, ударные армии «Центра», пронзили оборону русских, — сказал Гудериан сочным голосом. — Третья и четвертая танковые группы берут в клещи вяземскую группировку врага. Близок день падения большевистской столицы. Кто войдет в нее первым — вы, орлы мои, или солдаты Геппнера? — Он умышленно назвал имя своего давнего соперника, командующего 4-й танковой группой.

— Орлы возьмут Москву — не курицы! — гаркнули на правом фланге.

— Слава нашему боевому старику!

— Слава быстроходному Гейнцу! — подхватил весь плац.

Волна восторга охватила Гудериана. Такое он испытывал лишь раз в жизни, когда, разгромив английские и французские войска, его танки вышли к Ла-Маншу.

И все же восторженное самолюбование не лишило Гудериана трезвости. Как бы ни были велики успехи его танкистов, он, пытаясь заглянуть вперед и ставя себя на место противника, не исключал возможности появления на открытых флангах его дивизий мобильных частей Красной Армии. Правда, сейчас, после охвата армиями «Центра» вяземской группировки, опасения его уменьшились. Танковых подразделений, которых и раньше было мало у русских, теперь и вовсе, наверное, не осталось. Если даже большевистская Ставка и решится перебросить с других, дальних фронтов часть войск, чтобы заткнуть пробитую его танками брешь, то пока они достигнут намеченных рубежей, он уже выйдет на штурм Москвы.

Однако, отправляясь подтянуть отставшие тылы с горючим и боеприпасами, Гудериан приказал генералу барону фон Лангерману вести неослабную круговую разведку, особенно в направлении Мценска и Тулы.

2

В те дни, когда гудериановские танки мчались к Орлу, генерал Дмитрий Данилович Лелюшенко был назначен командиром первого стрелкового корпуса, который имел пока только название — ни штаба, ни частей у него не было.

2 октября Ставка выделила в распоряжение Лелюшенко из резерва Главного Командования мотоциклетный полк со 150 мотоциклами и единственным танком Т-34, да еще отряд командиров и курсантов Тульского артиллерийского училища с несколькими пушками. Полагавшиеся корпусу по штату две стрелковые дивизии должны были прибыть с Ленинградского фронта; две танковые бригады заканчивали формирование — одна из них на Дону. Что касается штатных кавалерийских дивизий и двух артполков, то даже их местопребывание комкору пока не сообщили.

Зато приказ Ставки объявили немедленно: остановить Гудериана. Дальше Мценска не пускать!

Со штабом, укомплектованным лишь утром 2 октября, Лелюшенко выехал в Тулу, а оттуда — в район Мценска, где мотоциклетный полк и отряд артучилища сразу же начали активную разведку.

Первое боевое донесение прислал командир мотоциклетного полка. Днем 3 октября одна из его разведгрупп обнаружила движущиеся по шоссе Орел — Мценск пять танков, несколько бронетранспортеров и мотоциклов. Танки шли почти без интервалов, немцы, видимо, были уверены, что противника в этом районе не встретят. Командир тридцатьчетверки занял позицию на южной опушке рощи, тянувшейся параллельно шоссе, и, пропустив шедшие впереди колонны мотоциклы поближе к засаде пулеметчиков, открыл огонь. Первые же снаряды угодили в цель: два танка и бронетранспортер загорелись. Тем временем пулеметчики обстреляли застигнутых врасплох автоматчиков на мотоциклах. После короткого боя враг повернул назад, в сторону Орла.

Возможно, потери в этом неожиданном бою, а возможно, и что-то другое принудило Гудериана почти на сутки отложить движение 4-и танковой дивизии на Мценск. Эта задержка значительно облегчила положение Лелюшенко. Как раз в ту ночь на станцию Мценск прибыл первый эшелон 4-й танковой бригады. Его, как и другие части, провожал на фронт народный комиссар танковой промышленности, заместитель Председателя Совнаркома Вячеслав Александрович Малышев.

...Они познакомились пять недель назад, когда Лелюшенко, после ранения и лечения в госпитале, назначили заместителем начальника Главного бронетанкового управления Красной Армии. Малышев расспрашивал генерала, как показали себя новые танки в боях, а он, ветеран гражданской войны, один из первых советских танкистов, рассказывал о преимуществах тридцатьчетверки перед T-III и T-IV: «Беда только: наших — единицы, а у них — тучи». «А БТ, Т-26?» — продолжал допытываться Малышев. «Эти явно устарели», — отвечал Лелюшенко.

Встречи с Малышевым раскрыли генералу натуру молодого наркома — талантливого, дальновидного, постоянно думающего об исключительных обстоятельствах войны. А сколько их было, этих «исключительных», в сорок первом году!

Занимаясь главными вопросами создания новых баз танкостроения на востоке, Малышев не чурался и червовой работы, кажущейся кое-кому несолидной для человека его ранга, а иной раз взваливал на свои плечи дела, не связанные с прямыми обязанностями наркома.

Так было и в эти октябрьские дни: на Сталинградском тракторном Малышев подключил к выпуску Т-34 все цехи, отправил в корпус Лелюшенко шестнадцать танков Т-34 и КВ. Он знал — у Лелюшенко всего 150 мотоциклов и одна тридцатьчетверка, а группа Гудериана насчитывает несколько дивизий, и в каждой, при всех потерях, остается не менее 100–150 танков на боевом ходу. Успеют ли эти шестнадцать танков прибыть до того, как Гудериан навалится на формирующийся корпус Лелюшенко?

Мысли эти заставляли Малышева подстегивать бег эшелона, принимать самые жесткие меры, чтобы только не опоздать.

И эшелон не опоздал. Еще не все машины сошли с платформ, а Лелюшенко уже отдал приказ: двум группам на танках Т-34 и KB боем разведать в самом Орле силы противника.

Шли в обход дорог и селений — лесами, полями, оврагами. Незаметно приблизившись к окраинам Орла, оставили в засаде четыре тщательно замаскированных КВ. Их задача была — не пропустить новые немецкие части в город, не дать им закрыть выходы из него семи тридцатьчетверкам под командованием капитана Гусева, которые получили приказ ворваться в Орел и атаковать его гарнизон.

Разделившись на две группы, танки Гусева с разных сторон ворвались в ночной город, открыв стрельбу из пушек и пулеметов. KB из засад добавили огня по согласованным секторам. Одновременные разрывы снарядов в противоположных точках города, нарастающий моторный гул, возникшие пожары вызвали у врага панику. Гитлеровцы метались вокруг своих горящих машин, вели беспорядочный огонь, многие попадали под гусеницы наших танков. А те шквалом прошли из конца в конец ночного, освещаемого пожарами Орла, оставляя за собой раздавленные, сожженные танки, орудия, грузовики.

Три часа вели тридцатьчетверки бой с врагом, во много раз превосходящим по силе группу Гусева. Потери немцев были велики, хотя с точностью их никто, конечно, не подсчитывал — у наших танкистов была задача поважнее: уйти так же внезапно, как и появились.

Соединившись с KB, тридцатьчетверки Гусева устремились в обратный путь — к Мценску. Промчавшись километров двадцать, они натолкнулись на пять немецких бронетранспортеров и с ходу атаковали врага. Четыре машины были сожжены, а экипаж пятой сдался. Среди пленных оказался штабной офицер и при нем карта, подтверждающая, что гудериановская группировка нацеливается на Тулу и Москву. Пленного с картой срочно отправили в Генеральный штаб, а вскоре оттуда по прямому проводу поблагодарили танкистов — сведения оказались для Генштаба весьма ценными.

Внезапный ночной налет русских встревожил и озадачил Гудериана. Он обязан был, но не решился сразу донести в штаб группы армий о появлении в Орле русских танков. Решил сообщить об этом позже, когда возьмет Мценск — после победной реляции не так будут колоть глаза начальству две-три строчки о потерях 4-й танковой дивизии в Орле...

Перед тем как бросить эту дивизию на Мценск, Гудериан попросил у командования авиационной поддержки.

«Юнкерсы» начали наносить массированные удары по Мценску вечером 5 октября. Загорелись жилые и станционные здания. Под бомбежку попал эшелон 6-й стрелковой дивизии, только что прибывшей с Ленинградского фронта. Но и под бомбами солдаты и командиры сумели быстро выгрузиться и освободить пути появившемуся второму эшелону 4-й танковой бригады во главе с полковником Катуковым.

Малышев считал себя обязанным определить боевые качества KB и Т-34 в сражениях, до конца разобраться в преимуществах и уязвимых местах каждого, сравнить их, попытаться заглянуть в их завтра — смогут ли эти машины побеждать не только T-III и T-IV, но и будущие, более совершенные танки, над которыми (он был в этом уверен, хотя точных данных не имел) работают конструкторы Германии... Фронт ждал от него, наркома танковой промышленности, не сотни, а тысячи танков, и давать столько машин могли лишь заводы с поточным производством — конвейерной сборкой. Все острее ощущалась необходимость концентрации усилий на выпуске какого-то одного, основного, типа танка, который стал бы главной боевой машиной Красной Армии. Ей — предпочтение, ее — на массовый поток и, по возможности, на всех танковых заводах!..

В недавнем прошлом конструктор, Малышев сумел бы простым сравнением тактико-технических данных отдать предпочтение тридцатьчетверке. Вооруженная такой же длинноствольной 76-миллиметровой пушкой, что и KB, имеющая тот же дизель-мотор В-2, уступающая лишь в толщине противоснарядной брони, она была почти вдвое легче KB — 26 против 47 тонн. Эта легкость давала тридцатьчетверке преимущество в скорости и маневренности — важнейших достоинствах танка в современном бою. Но это еще не исчерпывало всех «за» и «против»... И, обсуждая их в своем наркомате с военными специалистами, Малышев все еще не решался внести в ГКО уже всесторонне обдуманное предложение, чтобы кроме уральского завода, головного предприятия по выпуску Т-34, кроме Сталинградского тракторного и «Красного Сормова», уже подключенных к их производству, тридцатьчетверку начали выпускать и танковые цехи Уралмаша, и Кировский завод, слившийся с Челябинским тракторным. Требовалась объективная безошибочная проверка в боевой обстановке.

3

В конце первой недели октября зачастили дожди. Ночами были заморозки, падал снег. По утрам он таял, и грунтовые дороги, тем более поля, превращались в трясину.

Уныло становилось на душе Гудериана. Попытка с ходу прорваться к Мценску по шоссе провалилась. С рассвета шоссе оседлали КВ. Немецкая артиллерия и танки с расстояния триста и даже двести метров не в силах была пробить броню этих гигантов. Всего три KB двигались по шоссе, но они метко поражали машины Гудериана, принуждали их свертывать на обочины, искать обходы. А там немецкие танки попадали под огонь артиллерии, занявшей позиции на скатах холмов, и тридцатьчетверок, выскакивавших из-за пригорков. Танки Гудериана увязали на полях, словно в болоте, советские же машины как ни в чем не бывало маневрировали на своих широких гусеницах.

Но KB не удержались на шоссе. Налетевшие «юнкерсы» покалечили головную машину, две другие стали отходить, свернули на поле. Раскисшая земля стала засасывать 47-тонные крепости. Если б не огонь тридцатьчетверок и дивизионных орудий, не уцелеть бы неподвижным тяжеловесам.

Через час после боя тракторные тягачи, захваченные у немцев, вытаскивали KB из трясины. Экипаж скребками и лопатами сдирал с гусениц и передка липкие наросты грязи.

Больно было танкистам, что в ненастье их могучая машина оказывается немощной.

Тут, на фронте, выкристаллизовалось решение: KB нуждается в существенных улучшениях. Занимаясь его модернизацией, Челябинский и другие заводы должны наладить производство тридцатьчетверок. Малышев решил бесповоротно: только Т-34 может и должна стать главной боевой машиной танковых войск.

Одним из решающих доводов в пользу машины Кошкина стал победоносный бой танкистов бригады полковника Катукова 6 октября 1941 года.

РОЖДЕНИЕ ТАНКОВОЙ ГВАРДИИ

К полудню неприятель открыл сильный артиллерийский огонь по нашему переднему краю, а спустя полчаса начали наступление до полусотни танков с пехотой. За ними двигалась вторая волна — около 40 машин. Наши штурмовики расстреливали и бомбили их. Приказываю двум артиллерийским дивизионам открыть подвижной заградительный огонь, 7 немецких танков подорвались на минах, 14 горят, подбитые нашей авиацией и артиллерией.

Теперь мы... уже невооруженным глазом видим, как примерно 50 танков вклиниваются в оборону корпуса. На них прямой наводкой обрушивают огонь наши орудия и танки. Несмотря на потери, гитлеровцы продолжают продвигаться...

С НП видно, как танк Т-34 лейтенанта Кукарина, который одновременно с другими вышел из леса, вскоре вырвался вперед. Заметив стремительно приближающуюся машину, немецкие танки сосредоточили по ней огонь. Кукарин вдруг остановился и стал стрелять с места. За считанные минуты он подбил пять танков противника. Позже мы узнали, что, когда наводчик Любушкин вел огонь, вражеский снаряд повредил рычаги управления, и двигаться вперед стало невозможно. Раненый механик-водитель Федотов с трудом включил задний ход, и танк, отстреливаясь, стал пятиться к лесу...

Кукарин и Любушкин вынесли раненых товарищей из машины, а сами продолжали бой и подбили еще четыре вражеских танка...

Вторая половина дня оказалась еще более тяжелой…

Противник продолжал наступать, хотя потерял более 30 танков и до полка пехоты... Казалось, враг вот-вот окончательно прорвет оборону, обойдет рубеж у Мценска и двинется на Тулу, а дальше — и на Москву. Положение становилось критическим.

Но на войне случаются всякие неожиданности. В самый тяжелый момент в тылу наступающих немецких танков внезапно появились наши тридцатьчетверки и стали в упор расстреливать фашистские машины. В боевых порядках врага началось смятение...

Выручил нас... Александр Бурда. Он со своей боевой ротой вышел-таки из вражеского тыла, повел машины прямо на гул сражения и ударил по боевым порядкам и штабу 4-й танковой дивизии врага...

Атака подразделения Бурды была ошеломляющей. Фашисты, по-видимому, решили, что их окружают, и стали отступать. Воспользовавшись этим, части корпуса перешли в контратаку...

Мы уничтожили до 50 танков, 35 орудий, много живой силы неприятеля и отбросили его на исходное положение...

А ведь танков у противника на этом участке было в 20 раз больше!..

За отважные действия 4-я танковая бригада получила звание 1-й гвардейской. Это явилось началом рождения танковой гвардии.

Д. ЛЕЛЮШЕНКО, генерал армии, дважды Герой Советского Союза.

Москва — Сталинград — Берлин — Прага. М.: Наука, 1973, с. 42–43, 44, 45, 51.

ЗАПИСКИ ГЕНЕРАЛА

6 октября южнее Мценска 4-я танковая дивизия была атакована русскими танками, и ей пришлось пережить тяжелый момент. Впервые проявилось в резкой форме превосходство русских танков Т-34. Дивизия понесла значительные потери. Намеченное быстрое наступление на Тулу пришлось пока отложить.

8 октября мне доложили, что отмечено усиление противника, действующего против 4-й танковой дивизии, и установлено прибытие еще одной пехотной дивизии и танковой бригады.

Особенно неутешительными были полученные нами донесения о действиях русских танков, а главное, об их новой тактике. Наши противотанковые средства успешно действуют против танков Т-34 только при особо благоприятных условиях: T-IV со своей короткоствольной 75-мм пушкой может уничтожить танк Т-34 только с тыльной стороны, поражая его мотор через жалюзи. Для этого требуется большое искусство. Русская пехота наступала с фронта, а танки наносили массированные удары по нашим флангам. Я отправился в 4-ю танковую дивизию. Ее командир барон фон Лангерман на поле боя показал мне результаты боев 6 и 7 октября, в которых его боевая группа выполняла ответственные задачи. Подбитые с обеих сторон танки еще оставались на своих местах. Потери русских были значительно меньше наших потерь. Впервые со времени начала этой напряженной кампании у офицеров был усталый вид, причем чувствовалось, что это не физическая усталость, а душевное потрясение.

В районе действий 24-го танкового корпуса у Мценска, северо-восточнее Орла, развернулись ожесточенные бои, в которые втянулась 4-я танковая дивизия. В бой было брошено большое количество русских танков Т-34, причинявших большие потери нашим танкам. Превосходство материальной части наших танковых сил, имевшее место до сих пор, отныне потеряно и теперь перешло к противнику. Тем самым исчезли перспективы на быстрый и непрерывный успех. Об этой новой для нас обстановке я написал в своем докладе командованию группы армий, обрисовал преимущество танка Т-34, указав на необходимость изменения конструкции наших танков.

В ноябре 1941 г. видные конструкторы, промышленники и офицеры управления вооружения приезжали в мою танковую армию для ознакомления с русским танком Т-34. Предложения офицеров-фронтовиков выпускать точно такие же танки, как Т-34, для выправления в наикратчайший срок чрезвычайно неблагоприятного положения германских бронетанковых сил, не встретили у конструкторов никакой поддержки. Конструкторов смущало, между прочим, не отвращение к подражанию, а невозможность выпуска с требуемой быстротой важнейших деталей Т-34, особенно дизельного мотора. Кроме того, наша легированная сталь, качество которой снижалось отсутствием необходимого сырья, также уступала легированной стали русских.

Г. ГУДЕРИАН.

Воспоминания солдата, с, 223, 224–225, 227–228, 268.

ЗДЕСЬ ТОЖЕ ФРОНТ

1

6 ноября 1941 года заканчивался второй месяц затянувшейся командировки Малышева. Ночью в заводоуправление позвонил Сталин. Его глуховатый голос нарком узнал сразу. Малышев отвечал на вопросы четко — память никогда не подводила его. А потом молча, напряженно хмурясь, выслушал новый приказ Верховного Главнокомандующего: «Нужны танки! Сегодня без танков нельзя. Немцы берут массированными танковыми клиньями. Мы им должны противопоставить свои клинья».

Ему, наркому танковой промышленности, это ясно. Танков у нас в ту осень было в несколько раз меньше, чем у врага. Еще в канун Смоленского сражения в дивизиях первой линии Западного фронта было лишь 145 боевых машин.

Время сейчас решало все: немцы были под Москвой. Малышева уже давно не покидало состояние крайнего напряжения. Исчез сон, но голова оставалась ясной, и мгновенные, даже рискованные решения оказывались самыми верными.

Кипучая энергия, железная воля, постоянное стремление круто изменить положение дел на заводах переполняли его, казалось, не умещалась в нем. Он чаще, чем обычно, курил, а глаза, и раньше выдававшие его волнение, гнев, сейчас то и дело становились жесткими.

* * *

Он подошел к окну кабинета. Небо чуть очистилось, и внимание Малышева привлек длинный состав — черная, припорошенная снегом цепочка теплушек, открытых платформ с разногабаритным грузом. Паровоз работал с одышкой, бросал то серые, то черные завитки дыма прямо на крыши первых вагонов. Было видно, что сражение с подъемами дается ему нелегко. Опытным глазом бывшего машиниста Малышев оценил все сразу. И нечто подобное улыбке чуть смягчило суровое лицо. Главное — доехали. Главное — не сдались, не растерялись, вывезли все, успев разобрать, закрепить на платформах, протиснуться среди встречных военных грузопотоков.

Все осенние месяцы сорок первого года Малышев почти физически, как прямое продолжение самого себя, ощущал эти сотни составов с людьми, станками, готовыми деталями и заготовками. Он видел их добравшимися до Челябинска, Свердловска, Северного Урала... Но прибывали в них не беженцы: они не походили на толпы испуганных, потерянных людей. Рабочие держались спокойно. Вывозя турбины и станки, котлы и кузнечные молоты, они уже наносили врагу ощутимые удары, срывая планы экономического разгрома Советской страны.

Вторым ударом по врагу должен стать скорейший выпуск танков на новом месте! Без всяких перерывов и затяжек! Сжать время до продела, соединить быстрее все заводы, уральские и прибывающие, в единые комбинаты производства оружия...

Утро 7 ноября 1941 года нарком встретил на заводе: надо было без промедления организовать выполнение приказа Верховного Главнокомандующего. Собрали людей в пролете огромного цеха, чтобы поздравить с великим праздником и поставить перед ними новые задачи. И вдруг ожили заводские репродукторы. Знакомый голос московского диктора торжественно возвестил:

— Говорят все радиостанции Советского Союза... Центральная радиостанция Москвы начинает передачу парада частей Красной Армии, посвященного двадцать четвертой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции...

Репортаж с Красной площади слушали затаив дыхание. В огромном цехе царила такая тишина, будто здесь и не было тысяч людей. Лица рабочих, слушавших голос родной Москвы, светлели, а сердца наполнялись верой в еще неблизкую и трудную победу над фашистскими захватчиками.

После окончания передачи с военного парада выступил нарком Малышев. Краткая речь его была созвучна тому, о чем говорилось из опоясанной огненным полукольцом столицы:

— Сегодня у нас должно сердце зачерстветь и помнить только одно: Красной Армии нужны танки. Как можно больше танков! Без них не победишь сильного и коварного врага. Если мы будем работать по-старому, по-довоенному, мы поставим под угрозу нашу столицу, подвергнем опасности сотни тысяч людей. Нам надо давать нашей армии тысячи танков, товарищи! Чего бы вам это ни стоило!

Малышев не оставлял места для сомнений и колебаний:

— Урал — это и кузница, это и огромная литейная... Взгляните на свой новый завод чуть пристальнее. Надо не ныть и не сетовать — здесь нет станков, нет механической обработки, здесь не на чем делать танки... Здесь великолепные кузнецы, сварщики, литейщики. Она давали тысячи надежных колес, да таких, которые не надо обрабатывать на станках. Надо опереться на заготовительную базу уральского завода, в предельно короткие сроки соединить высокую культуру механических цехов танкостроительного завода с высокой культурой заготовительных цехов уральского завода...

...Малышев пережил в ноябре — декабре 1941 года немало горестных дней. Ведь были дни — пусть немногие, — когда почти «пересыхал» ручеек, питавший фронт боевыми машинами: на колесах находились многие заводы, а другие еще вели подготовку к выпуску танков.

Сейчас очевидно, что не одному Малышеву, но ему прежде всего, надо было окончательно решить и такой непростой вопрос: как лучше, разумнее учитывать стабильность и изменчивость боевой техники в ходе войны? С одной стороны, лучше всего делать «основной танк» всю войну. Можно отладить производство, «раздать» узлы специализированным предприятиям. И тогда вся сложная подготовка, отличающая массовое производство, оправдает себя.

Но враг неизбежно подберет ключ к тридцатьчетверке. Возможно, скопирует ее... Надо непрерывно пополнять задел готовых, отработанных и полуотработанных узлов, конструкций. Нужна смелость конструкторской мысли и гибкость мелкосерийного производства! В эти дни и позднее, как вспоминает один из старейших конструкторов, Малышев не раз говорил:

— Танк без усовершенствований нельзя делать десятилетиями... Нам надо создать отрыв. Оторваться, уйти вперед во всем — в качестве бронезащиты, вооружения, величине моторесурса. Тут многое зависит от конструкторов.

В самые тревожные дни, когда серийные тапки только еще пошли с Урала, когда на счету был каждый квалифицированный рабочий, нарком Малышев подготовил приказ о создании научно-конструкторского центра, приказ исключительно важный для всей истории танкостроения.

2

В конце 1941 года перед институтом Патона, связавшим свою судьбу с Уральским танковым заводом, стояло множество нелегких задач. Необходимо было, не потеряв лица научной организации, найти свое место в общем строю, помочь воссозданным на уральской земле оборонным заводам. По глубокому убеждению Евгения Оскаровича, новый способ сварки под флюсом должен был оказать огромное влияние на совершенствование технологии сварки танков.

Надежды эти оправдались, но добиться использования нового способа оказалось не просто. Трудности возникали и в решении технических задач, и в извечном недоверии кое-кого к непривычным направлениям в науке. Только настойчивость и техническая смелость Е. О. Патона и В. А. Малышева, издавшего приказ о скорейшем внедрении автоматической сварки под флюсом в танкостроении, позволили сдвинуться с мертвой точки.

Однако тормозили создание новой технологии неожиданно возникавшие трудности. Одна из них — образование в металлах шва и зоны термического влияния трещин. Когда казалось, что проблема решена, трещины появлялись вновь. Наконец в результате упорного труда бригада технологов, руководимая В. Дятловым, добилась успеха. И вскоре были запроектированы, изготовлены и смонтированы две установки для сварки борта корпуса танка Т-34 с подкрылком. Можно было начинать работу.

В канун 1942 года при участии первой автосварщицы завода В. Н. Бочаровой был сварен опытный борт. Опробование технологии и оборудования прошло успешно, борт был признан отличным.

Освоив сварку бортов на двух автоматических установках, стали сваривать нос танка, затем корму, башню и командирскую башенку. Заработал конвейер для сварки корпусов. Ныне он выглядел бы довольно примитивно, но тогда стал новым словом в танкостроении. Подобного не было нигде в мире.

Сварка на конвейере велась по такой технологической схеме: собранный на прихватках корпус устанавливался на оставшиеся еще от прежнего завода вагонные тележки. Тележки эти при помощи лебедки передвигались на одну позицию. Здесь сваривался под флюсом тот или иной шов корпуса. Потом конвейер снова передвигался на одну позицию. Сваривался еще один шов и т. д. Недоступные для автоматов швы выполнялись ручной дуговой сваркой.

Все более активно начали интересоваться сваркой под флюсом и другие танковые заводы, в первую очередь Уралмаш и находившийся в Челябинске Кировский завод. Институт не отказывал никому в помощи. Установки вступали в строй то на одном, то на другом предприятии. Но главной базой оставался Уральский танковый. К концу 1942 года на нем работало уже 6 установок. Забегая вперед, скажем, что в 1943 году на танковые заводах Урала их стало 15, в 1944–30. Всего же на заводах страны к этому времени действовало 133 установки — патоновцы вели работу на пятидесяти двух заводах!

Автоматы сварили четыре миллиона метров шва, было сэкономлено пять миллионов киловатт-часов электроэнергии, трудоемкость изготовления корпуса танка снизилась в несколько раз. Только на Уральском танковой заводе было высвобождено 250 сварщиков. К концу войны заводы страны выпускали до 30000 тяжелых и средних танков и самоходных орудий ежегодно.

Наркомат танковой промышленности, отметив большую работу, выполненную Институтом электросварки АН УССР, объявил благодарность коллективу и премировал группу сотрудников. Директор завода Ю. Е. Максарев в письме к академику Е. О. Патону в январе 1943 года писал:

«Уважаемый Евгений Оскарович!

Большую помощь оказали Вы и коллектив, руководимый Вами, в деле наладки и освоения на заводе автоматической электросварки.

Мероприятия, проведенные заводом с Вашим непосредственным участием и помощью, позволили резко повысить выпуск боевой продукции и выполнить решение Государственного Комитета Обороны.

Считаю своим долгом выразить Вам искреннюю благодарность за оказанную Вами помощь заводу и надеюсь, что в 1943 году автоматическая электросварка на нашем заводе найдет еще более широкое применение и послужит делу дальнейшего увеличения выпуска продукции для окончательного разгрома фашистов».

А вскоре Е. О. Патону было присвоено высокое звание Героя Социалистического Труда. За годы войны он был награжден тремя орденами.

В декабре 1943 года Е. О. Патон подал заявление о вступлении в партию. В нем он писал:

«...Великая Отечественная война явилась блестящим подтверждением мощности и прочности советского строя. Перед моими глазами прошли две последние войны — японская и империалистическая. Я имел возможность сравнить положение тогда с тем, что происходит сейчас, во время Отечественной войны. Меня поражает выдержка и героизм, с каким советский народ борется на фронтах и в тылу под твердым руководством партии и советского правительства.

Когда началась Отечественная война, я сам нашел применение своим знаниям и работал на оборонных заводах Урала вместе с коллективом моего института. Мы оказали посильную помощь делу защиты нашей Родины. За эту работу партия и правительство щедро наградили меня и этим дали мне понять, что они доверяют мне.

Это дает мне право подать настоящее заявление о принятии меня в партию с тем, чтобы я имел возможность продолжить и закончить мою трудовую жизнь под знаменем партии большевиков».

27 января 1944 года решением Политбюро ЦК ВКП(б) Е. О. Патон был принят в ряды Коммунистической партии без прохождения кандидатского стажа.

КРЕПЧЕ БРОНИ

Совсем еще недавно в изготовлении танков господствовала ручная сварка. И вот начали энергично вытеснять ее всюду, где только можно. Первый напор в этом направлении уже сказывался на производительности корпусного отдела. Нужно было сделать следующий шаг — перевести сварку на поток. Но подобного опыта тогда не было ни у нас, ни тем более за границей.

Предложение о постройке оригинального и единственного в то время конвейера для сварки корпусов танков внес директор завода Максарев. Он предложил использовать часть пульмановских тележек, оставшихся от прежнего завода.

Мы горячо подхватили это начинание...

Вскоре мы увидели конвейер в действии.

Все нам нравилось в этом конвейере, кроме того, что он предназначен для ручной сварки. Разве автоматы не могут и здесь показать свои преимущества?

Прошло немного времени, и они появились на потоке, на многих его рабочих местах. Автоматы варили наружные швы, а ручники перебрались вовнутрь корпусов. Часто эти работы велись одновременно.

Красивое это было, почти феерическое зрелище, дух захватывало от картины танкового конвейера! В сумерках, в зеленоватых вспышках ручной сварки видны были могучие очертания движущихся тележек с корпусами. Они обрастали все новыми частями, становились все величественнее и внушительнее.

А вскоре вблизи города на полигоне производились испытания корпусов танков. На одном из них швы были сварены по-старому — вручную, на другом — автоматом под флюсом. Танки подверглись жестокому обстрелу из орудий с весьма короткой дистанции бронебойными и фугасными снарядами. Первые же попадания снарядов в борт, сваренный вручную, вызвали солидные разрушения шва.

Потом обстреляли второй корпус, сваренный автоматом. Стрельба велась прямой наводкой с ничтожного расстояния. Семь попаданий подряд! Но наши швы выдержали, не поддались. Они оказались крепче самой брони и продолжали прочно соединять изуродованные снарядами броневые плиты. Испытание в условиях, равных самой трудной фронтовой обстановке, подтвердило высокое качество работы автоматов.

Десятки тысяч боевых машин вышли из цехов со швами, сваренными под флюсом. Выпуск танков для фронта увеличился в несколько раз...

Е. О. ПАТОН, академик, Герой Социалистического Труда.

Из воспоминаний.

ЧЕРЕЗ ВСЮ ВОЙНУ

В ходе войны все основные воюющие страны были вынуждены обновлять свое танковое вооружение, а противостоящая нам гитлеровская армия даже полностью перешла на новые типы танков. Тридцатьчетверка же, год от года улучшаясь и совершенствуясь, прошла через вею войну от первого до последнего дня.

Правильно определенные толщина брони и форма корпуса, простая в плотная компоновка механизмов, дальнобойная и хорошо приспособленная для танка пушка, мощный дизель-мотор, заменивший привычный бензиновый двигатель, явились той основой, которая и определила столь необходимые танку высокие боевые качества.

Другим важным направлением работы конструкторов стала борьба за снижение веса и технологическую простоту изготовления машины. В отличие от сторонников всяких «заумных» решений, мы исходили из того, что конструкция должна быть прочна и в то же время проста. И на этом пути мы многого добились...

Основы конструкции танка Т-34 заложил и разработал Михаил Ильич Кошкин. Он создал коллектив молодых конструкторов (средний возраст 26–27 лет), постоянно учил их не бояться трудностей, которых всегда немало бывает при решении сложных задач. Этому замечательному конструктору мы в первую очередь обязаны появлением такого совершенно нового типа танка, каким являлся Т-34.

Мне, стоявшему у истоков танка Т-34 и прошедшему весь путь его совершенствования, хотелось бы сказать, что главнейшим источником всех лучших качеств тридцатьчетверки является труд тех, кто ее создавал. Ничто не далось нам само собою. Каждое решение приходило в результате многих дней и ночей кропотливой работы, поиска, споров.

И, наконец, последнее. Никакое оружие, как известно, само не воюет. Самое лучшее оружие превращается в груду металла, причем очень дорогого металла, если им управляет необученный, слабый духом человек. Минувшая война показала непревзойдённые морально-боевые качества советских воинов. История не знала примеров такого массового героизма, самопожертвования, высочайшей сознательности, которые проявляли на полях сражений наши бойцы. Это в полной мере относится и к воинам-танкистам.

Слава танка Т-34, его неординарная судьба, в решающей мере определяется именно тем, что он попал в руки таких людей. Мастерство, отвага, находчивость и смекалка советского воина, помноженные на высокие тактико-технические параметры машины, обеспечили танку Т-34 то заметное место, которое он по праву занимает в истории второй мировой войны.

А. А. МОРОЗОВ.

Из воспоминаний.

УРАЛЬСКАЯ ТРИДЦАТЬЧЕТВЕРКА

В сборочном цехе бурлило людское море. Посередине застыл броневой остов тапка, на который поднялись нарком Малышев, директор завода Максарев, академик Патон, парторг Центрального Комитета партии Скачков и медник Захаров с Красным знаменем.

На башне машины белели два слова: «МИХАИЛ КОШКИН».

Внизу, у передка танка, стоял одетый в меховую куртку, унты в танкошлем механик-испытатель Игорь Мальгин, прибывший по требованию наркома с Уралмаша. Трое суток, дни и ночи, испытывал он эту первую уральскую тридцатьчетверку. Заводского танкодрома еще не успели оборудовать, и Игорь искал естественные препятствия на окраине города — ямы и овраги, лесные и каменные завалы — и гонял по ним машину на всех режимах, мыслимых и немыслимых.

...Вернувшись на рассвете после заключительного пробега на завод, Игорь услышал, что кадровые рабочие и конструкторы бывшего Харьковского завода предложили присвоить первому уральскому танку имя Михаила Ильича Кошкина. Их предложение было одобрено. И едва Мальгин остановил тридцатьчетверку в главном корпусе и вышел из нее, как появился Остап Вирозуб с ведерком белил и малярной кистью. Забравшись на металлическую лесенку, он начал старательно выводить на башне танка имя его творца.

На митинг по случаю выпуска первого танка в главном корпусе завода собрались тысячи людей, чьими руками он создавался. Парторг предоставил слово наркому Малышеву. Тот взобрался на броневой корпус боевой машины, взглянул на людское море внизу, на ребятишек, примостившихся аж под потолком цеха на перекрытиях, некоторое время помолчал, будто подбирая слова, подходящие для такого долгожданного события.

Нетерпеливым мальчишкам на птичьей высоте странным показалось и молчание наркома, и то, что ему словно бы зябко в дубленом полушубке, в добротных бурках, армейской шапке-ушанке со звездочкой — разве бывает холодно в такой одежде?

А Малышеву было зябко не от мороза — от нахлынувших вдруг воспоминаний о совсем недавнем...

В середине ноября двинулись на Москву 13 танковых, 7 моторизованных и 31 пехотная дивизия немцев. После жестоких боев в октябре в наших батальонах, а нередко и в полках оставалось по 3–5 танков. Жуков просил у Ставки хотя бы около двухсот танков, а Сталин вынужден был отказать — негде было взять такое количество машин.

С октября Ставка Верховного Главнокомандования учитывала каждую новую тридцатьчетверку, решая, какому фронту направить сколько машин с единственного оставшегося неэвакуированным танкового цеха Сталинградского тракторного. А в конце ноября положение стало еще сложнее. Начальник Генштаба докладывал Государственному Комитету Обороны, что, хотя немецкие дивизии за десять дней боев потеряли не меньше половины своих танков, преимущество в броневых силах они все еще сохраняют.

На том заседании начальник Генштаба и Жуков, указывая на огромные потери врага и докладывая о прибытии к исходным рубежам свежих сибирских и уральских дивизий, высказали убеждение, что наступил выгодный момент для контрнаступления. Нужны только танки. Их очень мало у подошедших войск и еще меньше у частей фронта, обескровленных в последних боях. «В 30-и армии, — сообщил Жуков, — осталось всего двадцать танков, половина из них — устаревшие Т-26. Я прошу для фронта к началу контрнаступления двести танков».

Просьба и на этот раз была скромной — для наступления требовалось несравненно больше танков. Но и сейчас, как и в октябре, еще неоткуда было брать эти двести машин. «Скажите, Малышев, вплоть до дня скажите: когда наконец будут уральские танки? — Голос Сталина наливался гневом: — Вы нарком, вы в ответе перед фронтом за танки!»

Так сурово еще не разговаривали с Малышевым на заседаниях ГКО. Он доложил, что после телеграммы руководству Уралмаша увеличенная на октябрь и ноябрь программа по бронекорпусам выполнена и Кировский завод в Челябинске, получив корпуса, начинает выпускать тяжелые танки согласно заданию ГКО.

Сталин остро ткнул трубкой в его сторону: «Об Уральском танковом доложите, Малышев! Гигант, объединивший лучшее, что было в танкостроении и науке Украины и что есть на Урале, еще не дал ни одного танка. До каких пор?!» И, услышав, что через два дня начнутся испытания первой уральской тридцатьчетверки, что 8 декабря ожидается отправка ее на фронт, через неделю — еще девяти машин, а к Новому году — еще пятнадцати, — потребовал немедленно вылететь на завод и обеспечить сборку, испытания и отправку всех двадцати пяти машин в первой декаде декабря. «Передайте рабочим и инженерам завода: от уральских тридцатьчетверок зависит судьба Москвы, судьба наступления, которое мы готовим. Передайте: ГКО ждет от уральцев подвига!»

Эти две фразы Сталина Малышев произнес первыми на митинге в сборочном цехе.

— Полчаса назад, — звучал над людским морем голос наркома, — я сообщил товарищу Сталину, что первая уральская тридцатьчетверка отправляется сегодня на фронт, что завод приступил к сборке партии машин. Товарищ Сталин передал вам благодарность Красной Армии за самоотверженный труд и велел порадовать долгожданной вестью: началось контрнаступление под Москвой, фашистские армии под ударами наших войск отступают. Поздравляю вас с великим днем! Призываю поддержать героическое наступление Красной Армии небывалым трудовые штурмом!

От грома голосов, от бурной радости стекла зазвенели в окнах.

— Со сборочного конвейера вашего завода за сутки должно сходить не меньше тридцати машин, — продолжал нарком, дождавшись тишины, — за двое суток — полк тридцатьчетверок, за неделю — танковая бригада. И Уралмаш выпускает эти машины, и Кировский завод в Челябинске, и Сормово, и Сталинград. И с Ленинградского опытного, эвакуированного на восток, пойдут машины Михаила Кошкина... И понесутся десятки тысяч тридцатьчетверок, освобождая нашу землю. А придет час, они по Германии пойдут, по тем местам, откуда на нашу страну пришли завоеватели...

Нарком закончил речь, а на его место встал старый медник Василий Фомич Захаров со знаменем завода в руке. Сжав древко, он поставил знамя на башню танка, качнул его — и перед взорами рабочих открылся силуэт Ленина на кумаче.

— Дадим клятву, товарищи! — обратился к танкостроителям Захаров. — Клятву народу, Красной Армии, партии нашей. Согласны?

— Сог-лас-ны!!! — в один голос одобрил митинг.

— Сердце свое, умение свое рабочее, жизнь свою сполна отдать победе над лютым врагом — клянемся!

— Кля-нем-ся!!!

— По воле и долгу оставаться в цехах, пока не отправим на фронт и эти машины, — Захаров простер руку в сторону девяти монтирующихся танков, — в те пятнадцать, детали и узлы которых находятся в механических цехах, — клянемся!

— Кля-нем-ся!!!

— Давать с каждым днем, неделей и месяцем все больше и больше уральских танков, вместе с Красной Армией уничтожать фашистских захватчиков — клянемся!

— Кля-нем-ся!!!

* * *

Тридцатьчетверка двигалась мимо цехов по восторженному людскому коридору. Те, кто не мог отлучиться на митинг, оставить станки и сварочные аппараты, мартены и вагранки, — те выбегали сейчас хоть на минутку глянуть в лицо своему детищу. Многие до этого дня видели лишь детали и узлы, которые они отливали, растачивали, сваривали, — теперь перед ними был результат труда коллектива.

Когда раскрылись заводские ворота и Игорь вывел машину на площадь, со всех концов поселка потянулись к танку и стар и млад. Вот она, тридцатьчетверка, в инее на покатых плечах, с могучей пушкой. И богатырский дед-мороз в танковом шлеме берет ребятишек из рук взрослых, ставит на плечи танка, чтобы в их памяти навсегда остался этот первый рабочий праздник на шестом месяце войны.

Впереди — недели и месяцы мужания Уральского танкового завода, выпустившего за три с половиной года десятки тысяч боевых машин. Впереди — сотни дней и ночей, что приведут к Берлину, к Красному знамени над рейхстагом. Но танк этот — первый уральский, имени Михаила Кошкина, — был как зарница далекой еще Победы, и люди, припавшие к накаленной холодом броне, словно чувствовали тепло и свет мая сорок пятого года...